Эта милая Людмила
Шрифт:
— Да ничего… ничего особенного, — упавшим голосом пробормотал Герка. — Чего он мне сказать может?
— Тогда иди-ка спать, Герман. Дождь, видимо, скоро польёт по-настоящему. Выспись хорошенько.
Герка уходил злым, но уже у дома его охватила растерянность: ведь эта милая Людмила выгнала его! А тот остался с ними!.. Что же получается?.. Герка опустился на крыльцо, словно собирался долго размышлять, но тут же вскочил. Ну, почему он у них всегда в чем-нибудь виноват? Не сказал об угрозах Панти, значит, струсил. Сказал бы о Пантиных угрозах, значит, тоже струсил — пожаловался!.. На них не угодишь! Ладно, ладно… Если оставили
Дождь как-то враз стремительно расшумелся, полил, полил, будто пошло одновременно два дождя…
Со смехом и повизгиваниями девочки вбежали во двор, не заметив, конечно, Герки, залезли на сеновал. За ними неторопливо, не обращая внимания на ливень, будто нехотя, с узлом в руке прошёл Пантя и тоже забрался на сеновал.
Ну, завтра они получат! Герка хотел разозлиться, рассвирепеть хотел, но в носу у него защипало от слез обиды, горькой и острой. Пусть Голгофа без Панти шагу ступить не может, пусть Пантя готов из-за неё человеку руки и уши оторвать, нос выдернуть готов, оба они длиннющие, оба ненормальные. Одна из дому сбежала, другого из дому выгнали… Но эта… эта… эта-то будто бы милая Людмила! Она-то чего в нём обнаружила? Почему, она его, Герку-то, гонит?! Ведь совсем недавно, пока тут длиннющих-то не было, она же к нему иначе относилась! Анализировать его хотела, комментировать, перевоспитывать…
Ещё ни разу в жизни не испытывал Герка такой наинесправедливейшей обиды, такого наиоскорбительнейшего унижения, такого издевательства…
А этот вреднющий дед? Чем он лучше их? Льёт проливной дождь, ночь, а он даже не поинтересуется, где его единственный внук! Какое возмутительное безобразие! Дождь лил и лил…
Промёрз уже Герка, но стоял на крыльце, дрожа от озноба и доносившегося с сеновала смеха… Выйдет дед внука единственного когда-нибудь искать или нет?.. И Герка решил вымокнуть, простудиться так, чтобы схватить самое разностороннее воспаление лёгких, ангинище какое-нибудь страшенное, чтобы дед виноват был перед ним и уже ни разика бы не осмелился ослушаться внука! Он встал под проливной, довольно холодный дождь, сразу промок насквозь и только тут заметил нечто невообразимое, потрясающе ужасное, отчего сердце резанула боль, а голова мгновенно закружилась: все окна в доме были темны!
А на сеновале хохотали…
СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Волшебное утро и выдающийся по трудностям день
А на сеновале сейчас, когда Герка очень серьёзно страдал, было весело.
Весело — значит вовсе не обязательно, что кто-то хохочет, кто-то прыгает, кто-то рожицы строит, кто-то кричит от радости или даже глупеет от счастья и поёт.
У нашей троицы весело было на душе. Голгофа впервые в жизни наслаждалась, слушая, как по крыше стучит дождь. В наше время — это редчайшее наслаждение. Кто вот из вас, уважаемые читатели, слушал стук дождя по крыше над головой? Впечатление такое, как будто дождь разговаривает с тобой, и оказывается, ему есть о чем рассказать — и о грустном, и о смешном, о тревожном и непонятном… Дождь может быть и добрым, и злым, и задумчивым, и грозным, и просто недовольным чем-то, и виноватым… Жаль, что в городе, да и в деревне не в каждой избе можно послушать, как стучит по крыше дождь…
Сегодня у дождя было весёлое настроение, даже чуть-чуть шаловливое, и оно передалось нашей троице.
Но Пантя вскоре уснул, с головой зарывшись в сено, а девочки разговаривали и разговаривали, забыв, что давно наступила ночь, а завтра предстоит длинная трудная дорога.
— Тебе не кажется, что Герман влюбился в тебя? — вдруг спросила Голгофа, и эта милая Людмила отозвалась довольно равнодушно и вполне искренне:
— Он до неприличия избалован. Просто капризен. Девчонка без косичек. Эгоист страшный. Я, конечно, приложу все силы, чтобы его хотя бы немножечко перевоспитать.
— Ты приложи не силы, а обаяние.
— Что он в этом понимает?
— А ты постарайся, чтобы понял. У тебя должно получиться.
— Пока не испытываю желания. И если он не пойдёт в поход, он мне будет совершенно неинтересен. Куда важнее помочь Панте. Кстати, Голочка, давай звать его по имени — Пантелей. Ведь Пантя — прозвище!
— Бедный мальчик… — Голгофа не удержалась от печального вздоха. — Мене… тебе… Нелепый, некрасивый… И действительно самый настоящий хулиган. Но из-за его хулиганства я получила возможность пожить здесь! И у Германа он деньги отобрал… три рубли… чтобы купить нам с ним продукты! Он и у меня деньги отбирал! Пряников для нас купил!
— Тише, тише… — прошептала эта милая Людмила. — Слушай…
Дождь утихал… Вот и совсем затих, но с крыши срывались капли и с непередаваемой красотой звука разбивались о лопухи.
Капли стучали, сту-ча-ли, стууу-ча-ли по лопухам. Мне это, уважаемые читатели, всегда казалось своеобразной музыкой, ведь при желании можно даже уловить незамысловатую мелодию…
Девочки сидели у окна без стекла, и в него как бы втягивался или вплывал поток воздуха необыкновенной свежести.
— Вот тебе и озон, — прошептала Голгофа. — До чего же прекрасно… Зимой буду вспоминать…
А капли гулко стучали и стучали по лопухам, и у каждой получался свой звук, а из всех звуков и получалась музыка…
А на небе вдруг засверкали звёзды…
Пантя так громко и радостно захрапел, что девочки расхохотались, неожиданно порывисто обнялись, сразу устали от охватившего их чувства беспредельной радости, посидели ещё немного, поцеловались и — заснули…
Утро после обильного ночного дождя, когда солнце, едва оторвавшись от горизонта, было уже теплым, такое утро — как подарок всему живому. Ты почти чувствуешь, что травы радостны, почти веселы, огурцы и кабачки изо всех сил торопятся расти…
Девочки проснулись одновременно, поздравили друг друга с чудесным, прямо-таки волшебным утром и, не сговариваясь, взяли полотенца и побежали на реку. Вода после ночного дождя и сейчас была нехолодной, и подруги (а не подружки, ибо их дружба была уже взрослой) плавали до тех пор, пока Голгофа громко не чихнула три раза подряд.
— Прекратить купание! — скомандовала эта милая Людмила, и, когда они вылезли на берег и стали растираться полотенцами, она долго и внимательно разглядывала Голгофу и спросила: — А для чего ты волосы красишь, да ещё в такой дикий цвет?
— Я!! Крашу!!! — возмутилась Голгофа. — Мама!!!!! Понимаешь, у меня какой-то бесцветный цвет волос. Вот мама и делает меня то рыжей, то белой, то чёрной, то и не поймёшь, какой. Хотела вот сделать меня перламутровой, а я получилась голубой.
— А почему ты носишь длинные волосы? Тебе не идёт.
— Я!!! Ношу длинные волосы!!!! — опять возмутилась Голгофа. — Мама!!!!!!!! Она очень-очень-очень переживает, что я некрасивая. Даже плачет иногда.
— Чего в тебе такого уж очень некрасивого? — искренне удивилась эта милая Людмила. — Ну… тощая. Ну… длиннющая. Ну и что? Ты вполне ещё можешь стать раскрасавицей. С девочками так часто бывает.