Эта сильная слабая женщина
Шрифт:
— Вы извините, мне надо потолковать с матерью.
— Ну, разумеется, — сказал Дружинин. — Я посижу там, на кухне.
— Нет, нет, ты оставайся здесь, — торопливо остановила его Любовь Ивановна и кивнула Володьке.
Войдя в кухню, он плотно закрыл за собой дверь.
— Ну, не тяни, пожалуйста. Что случилось?
Володька сбил лося. Теперь надо платить пятьсот рублей. Она не поняла: как сбил? Где сбил? Кажется, в городе лоси водятся только в зоопарке.
Он сбил не в городе, конечно. Была загородная поездка, и он возвращался, когда на повороте из леса выскочила лосиха. Затормозить он не успел. Лосиха повалилась на капот, ее швырнуло в одну сторону, машину в другую. Он подумал, что лосиху только помяло, потому что она кинулась в лес. Доехал до поста ГАИ, инспектор осмотрел помятый, вздыбленный капот, Володька рассказал все, как было. Пришлось вернуться вместе с инспектором и показать место. Потом они оба пошли в лес и через каких-нибудь двадцать шагов наткнулись на мертвого зверя… Бумагу из исполкома ему уже прислали — на пятьсот рубликов. А вообще-то, он, как только расплатится, уйдет из таксопарка. Надоело.
— Что тебе надоело? Работать?
Нет, ему надоело не работать. Приезжают джигиты, вешают на руль четвертной билет, и вези их мешки на рынок. Или какой-нибудь хлюст со своей красоткой: «Капитан, тачка свободна? До деда подкинешь?» Любовь Ивановна спросила: «До какого деда?» — и Володька поморщился:
— Тундра ты, маман! «До деда» — значит, до памятника Чайковскому.
Но не это было главным, почему Володька решил уходить из такси. Его бесила система обязательных поборов, которую там считали неприкосновенной, и стоило Володьке выступить против этого на профсоюзном собрании, он сразу почувствовал вокруг себя полосу отчуждения. Это было и неожиданно и страшновато. Он подумал: неужели среди тех людей, с которыми он работал, перекидывался шуткой, даже, черт возьми, сиживал за кружкой пива, — среди этих молодых и пожилых нет никого, кто поддержал бы его?
Любовь Ивановна слушала сына со стесненным сердцем. То, о чем он рассказывал, было чуждо и неприятно ей. Она впервые слышала об этой системе поборов, и ей не хотелось верить, что все действительно так и есть. Что «на воротах», при въезде, платишь тридцать копеек, на мойке бросаешь в ведро мойщицы сорок, полтинник на стол механику колонны вместе с путевкой и еще столько же кассирше — в кошельке с выручкой…
Это что! За ТО-1 — первый техосмотр — надо платить рубль, а за ТО-2, где меняют масло, смотрят тормоза, рулевое, контакты, зажигание — до червонца! И ничего нельзя поделать. Тебе скажут: «Ты свой чирик в день имеешь? Имеешь. А благодаря кому? Нам!» Логика?
«Что такое ч и р и к?» Десять рублей, чаевые, век бы их не видеть. Да, он берет чаевые, потому что надо давать на въезде, мойщице, механику, кассиру… Вот так-то, дорогая маман! «Живи сам и давай жить другим». Нет, с него хватит этого унижения.
А теперь вопрос — где взять денег на этого лося? Ну, у Ветки есть рублей сто. Ее сережки и колечко — в ломбард: еще сотня. Любовь Ивановна кивнула: она отдаст и свое кольцо тоже. А остальное займет у Зои. Ничего, руки есть, сяду снова за швейную машинку… Она потрепала густые и жесткие Володькины волосы.
— Встряхнись, — весело сказала она, — и чтобы у тебя в жизни большего горя не было.
Надо было собирать на стол, и она занялась завтраком, не замечая, что Володька пристально разглядывает ее.
— Слушай, маман, — вдруг сказал он, — это у тебя серьезно?
— Что? — остановилась она.
— Я ж не младенец все-таки. Ты его давно знаешь?
Любовь Ивановна почувствовала, что безудержно краснеет, будто Володька поймал ее на чем-то нехорошем и ей надо оправдываться и говорить совсем не то, что хотелось бы.
— Он хороший человек, Володя, — тихо сказала Любовь Ивановна. — И очень одинокий…
— Тебе виднее, — поднялся Володька. — Я пойду.
От завтрака он отказался. Взял кольцо. Обещал позвонить вечером. С Дружининым попрощался, не заходя в комнату, из прихожей, и, когда ушел, Любовь Ивановна подумала: даже «спасибо» не сказал… Но эта мысль скользнула и ушла. Наверно, парень слишком огорчен тем, что с ним случилось…
Дружинин обнял ее, и Любовь Ивановна прижалась к нему.
— Был трудный разговор? — спросил он.
— Не очень. Но теперь мне и трудный — не трудный…
То, что вдруг так нежданно-негаданно обрушилось на нее — поздняя и поэтому торопливая любовь, с ее новыми заботами и тревогами, уже забытым ощущением жизненной прочности, д о м а, с е м ь и, — оказалось счастьем. Говоря Володьке, что Дружинин — хороший человек, она не кривила душой, он казался ей таким, и она была уверена в своем мнении. Что из того, что они были знакомы всего три с лишним месяца и Любовь Ивановна почти ничего не знала о нем? Узнавание друг друга было тоже торопливым. Оба словно стремились к одному — выговориться, потому что годами, молча, загоняли в себя неурядицы и беды, трудные мысли и духовное одиночество — все, что не просто скапливалось в душе или раскладывалось там по каким-то невидимым полочкам, а как бы спрессовывалось, сжималось в одну тугую пружину, и вот сейчас эта пружина начала стремительно расправляться.
Дружинин был ласков; эта постоянная ласковость была ошеломительной и, в сущности, первой в ее жизни. Порой ей казалось, что этот немолодой уже человек отдает ей все, не растраченное годами и десятилетиями, и с такой щедростью, что Любови Ивановне становилось страшно: а что потом, а если все кончится?
Он вставал раньше нее, неслышно готовил завтрак — такого в ее жизни еще не было! Многого не было. Ни этих вычищенных с вечера сапожек, ни вымытой посуды. Он будто бы оберегал ее от дел, которые она привычно делала прежде, — быть может, потому, что сам чувствовал в ней многолетнюю усталость.
Однажды она сказала:
— Все-таки судьба зла. Как все могло быть иначе, если бы… Ну, хотя бы пять лет назад…
— Не надо так, — мягко ответил он. — Я-то благодарен судьбе.
Они не жаловались друг другу на прошлое. Наоборот, Любовь Ивановна часто вспоминала Якушева, свою жизнь с ним, ни слова не говоря о том худом, что было. Может быть, эти воспоминания были слишком уж частыми, но она не замечала этого и не задумывалась над тем, что Дружинину порой трудно выслушивать их. Это заметила Ангелина, когда они пошли навестить выздоравливающего Жигунова.
«Ты что, свихнулась? Ты хоть раз себя послушай! «Якушев, Якушев!.. Мы с Якушевым, я с мужем…» Вся твоя жизнь там, что ли? А сейчас у тебя что? Ты хоть немного Андрея Петровича пожалей».
Она слабо защищалась. Прошлое есть прошлое, никуда от него не денешься. Ангелина взорвалась:
— Ну, тогда и живи со своим прошлым! Что ты ему прошлое на уши вешаешь? Ему будущее надо, милая ты моя. Бестактная ты или бесчувственная какая-то, черт тебя знает…
Дня через два она стирала, Дружинин читал. Вечером она увидела на столе книгу с закладкой, раскрыла ее. Это был том Толстого. Она пробежала глазами по странице — так, чтобы узнать, что читает Дружинин, — и увидела сбоку, на полях, тоненькую карандашную черточку. «…как большинство вдов, она питала к памяти покойника чувства благоговения, далеко не похожие на те, которые она имела к нему, пока он был жив…». Почему Дружинин подчеркнул эти слова? Упрекнуть меня или оправдать?