Эта сильная слабая женщина
Шрифт:
Его мучила бессонница. Странно — именно это и поломало всю его судьбу! Случайность, конечно: в одну из таких бессонных ночей он разговорился с дежурной медсестрой, пожилой женщиной, рассказал о себе — и вдруг та предложила: «А ты оставайся в Ленинграде. Худо здесь, что ли?» Он не понял: как это — «оставайся»? Во всем городе у него не то что ни кола ни двора, а даже ни одного знакомого нет! «Оставайся, — повторила медсестра. — Я тебе свою комнату отдам. На время, конечно, а там, глядишь, и свое жилье получишь. Я в Читу должна ехать к сыну. Он с войны безногий пришел, двое детишек у него, а жена к здоровому сбежала…»
Потом он долго будет думать: как в ту пору было все прекрасно своей открытостью и щедростью! Казалось, люди боялись потерять то главное, что, пусть и жестоко, но все-таки раскрыла в них война. Мария Егоровна — так звали медсестру — сама привела Дружинина в свой дом и познакомила с соседями. «Вот, — сказала она, — пусть поживет у меня. Прописку я ему оформлю. Если понадобится — помогите, мальчишка же он совсем…»
Девушка в халатике, очень красивая соседка, глядела на него, на его орден и медали. «Ну уж и мальчишка! Это у нас в мужской шквале мальчишки. Вот приведу Андрея на танцы, лопнут от зависти».
Почему Мария Егоровна поселила его у себя, отложила отъезд к сыну, чтобы устроить Дружинина как следует, определить на работу, даже прикрепить к магазину его продовольственную карточку? Да просто была хорошая душа, измученная войной и платившая добром за то добро, которое чужие люди отдавали сейчас ее сыну.
Комната, где поселился Дружинин, была в огромной коммунальной квартире на Невском, наискосок от Казанского собора. В первый же день Леночка, та самая красивая соседка, сказала Дружинину, что в этом доме часто бывали Пушкин, и Гоголь, и Крылов, — как раз этажом ниже находился книжный м а г а з и н. И вообще тут, в Ленинграде, куда ни посмотришь, всюду какая-нибудь историческая достопримечательность. Не в Тмутаракани живем! И фыркала: «А ты даже говоришь по-тмутаракански: шинелка, одеялка, чернилка, учителька…»
Он не обижался.
Все, что уже было в его семнадцатилетней жизни и происходило сейчас, воспринималось Дружининым как скопление каких-то случайностей, непрочное и без внутренних связен, и порой ему казалось, что бывшее и нынешнее вообще деется не с ним, Андреем Дружининым, а с какими-то другими — и разными — людьми, только похожими на него. Давно ли он гнал с отцом стадо? И почти сразу — война, фронт. Очнулся — Ленинград, дом, в котором бывал Пушкин, а он сам теперь — учетчик на дровяном складе, что вытянулся вдоль правого берега Малой Невки.
В тот год Невка была забита лесом. Его гнали через Ладогу, по Неве, сюда, на Выборгскую сторону, — лес, лес, лес, топливо для огромного, иззябшего, нахолодавшегося города, который, казалось, только-только начинал жить более или менее нормальной жизнью.
У Дружинина была рабочая карточка, оклад восемьсот шестьдесят рублей, доппаек — талоны, по которым можно было пообедать в столовой возле Сампсониевской церкви. Так что с этой стороны все обстояло вполне благополучно.
Поздней осенью, когда по черной воде уже плыло ледяное сало, на склад пришла студенческая бригада, человек сорок, сорок пять. Руководил ею парень в шинели, сбитых кирзачах и зеленой фуражке пограничника. Надо было успеть вытащить на берег весь лес, пока он не вмерз в лед, и складское начальство не пожалело на шабашников денег. Для студентов же это вообще обернулось редкой удачей: черт-то с ними, с лекциями и семинарами, если здесь за какие-нибудь пять-шесть дней они заработают три, а то и четыре стипендии сразу!
В октябре светает поздно, а темнеет рано. Студенты работали без отдыха, без перекуров, а тот, в зеленой фуражке, все покрикивал, все сердился на них и на Дружинина тоже. Сердился, когда тот записывал кубометры в своей тетради, и не очень-то стеснялся в выражениях: «Поставили недоделку с двумя тараканами в голове! Считать не умеешь! Сколько у нас кубов?» Только тогда, когда весь лес был выбран и сложен на берегу, бригадир достал пачку «Богатыря» и, выбив из нее щелчком папиросу, протянул Дружинину:
— Куришь, пацан?
— Нет.
— Хоть здесь умный! А обогреться у тебя в бытовке можно?
— Пошли, — сказал Дружинин. — Чаю нет, только кипяток. Замерз, что ли?
— Простыл, — сказал тот. — А почему это ты, недоделок, меня на «ты» называешь?
Дружинин не ответил. В теплом вагончике-бытовке он снял и повесил на гвоздь свою шинель, привычно, большими пальцами расправил под ремнем гимнастерку и обернулся к бригадиру. Тот присвистнул.
— Регалии у отца одолжил?
— Мои, — хмурясь, ответил Дружинин.
— Ладно, — сказал пограничник. — Ты извини меня. Не знал. С кем не бывает. Молодой ты очень.
После чая, вернее кружки кипятку, Сергей Чукалин (так звали пограничника) заснул и начал метаться, кричать. Дружинин тронул его за лоб. Парень горел. Черт его знает, где он живет, куда его везти! Дружинин вышел на пустынную набережную и побежал к мосту. Может, удастся поймать какую-нибудь машину…
На самом мосту стояла телега с вышкой. В телегу была впряжена лошадь. Монтер чинил трамвайный провод. Дружинин окликнул монтера, и тот нехотя спустился. Дружинин объяснил, в чем дело, и монтер крикнул: «Д в а к о с а р я!» «Чего?» — не понял Дружинин. «Две синеньких, — сказал тот. — Ну, две сотни, в такую-то даль…»
Так, на телеге с вышкой Дружинин и довез Чукалина до своего дома на Невском, помог подняться… В комнате Чукалин повалился на кровать. Соседка просунула в дверь голову: «Ты чего к себе пьяных водишь?» — «Он больной, — ответил Дружинин. — Я пошел врача вызывать».
Опять случайность? Вот так, случайно, в его жизнь вошел Сергей Чукалин, студент второго курса ЛЭТИ.
Чукалин был человеком крутым, даже, пожалуй, деспотичным.
Дружинина обижало, что Чукалин, провалявшись в его комнате почти месяц, вместо благодарности начал пилить его и обзывать по-всякому: «Слабак ты и мозглявка, как было два таракана в голове, так и осталось, смотреть на тебя тошно…» Особенно обидными были вот эти «два таракана». «Почему?» — «А потому, что нет в тебе никакого стремления, — объяснял Сергей. — Семь классов!.. Да что ты помнишь-то из семи классов? Пятью пять — двадцать пять, да еще Волга впадает в Каспийское море?»
Сергей заставил его пойти в заочную школу. Сразу же после войны такая открылась на Крюковом канале, позади Кировского театра. Сам следил, как Андрей готовит контрольные. Появлялся здесь, в его комнате, чуть ли не каждый день, строгий, как прокурор, и не дай бог, если что-то не было готово! «Слабак, мозглявка, два таракана…» Андрей злился на него, и вдруг с удивлением обнаружил, что можно поднажать, вполне можно поднажать и сдать сразу за два класса — подумаешь! Мешало ему одно: порой начинала болеть голова (сказывалась контузия), тогда он лежал пластом и чуть не ревел от досады, что приходится попусту терять время.