Эта жизнь неисправима
Шрифт:
– А ты опоздай, приди попозже, а я надену костюм и сыграю, - Валерий молчал. Тогда Гриша добавил: - Или прикинься больным, я тебя в хорошую больницу устрою.
– Больницы не нужно, - сказал Валерий.
– Лучше ты позвони в режиссерское... Или Гоге. Если меня вычеркнут, сыграешь ты. Я буду только рад...
И Гриша повесил трубку.
В это время, опасаясь бедствия, Татосов позвонил Товстоногову.
– Вот такая история, Георгий Александрович, - сказал он.
– Мне ужасно неловко, потому что я стучу на своего товарища, но Гриша совсем болен: он хочет надеть костюм библиотекаря и явочным порядком играть спектакль...
– Вы напрасно сомневаетесь, - убеждающе сказал Гога.
– Это хорошо, что вы сказали... Вы поступили благородно и оградили Гришу от тяжелых неприятностей... Спасибо, Володя... Сейчас мы позовем врача и постараемся овладеть ситуацией...
И врач уговорил Гая лечь в Бехтеревку...
В один из Гришиных светлых промежутков Р. пришел к нему в Тульский переулок. Он уже знал то, чего не знал Гриша: старшая дочь умерла в стране Израиль, успев развестись с мужем и оставив мальчика... с кем же?.. На кого?.. Гриша показывал мне цветные фотки и жаловался:
– Понимаешь, не пишет, и все... Прекратила писать... И Гога не звонит...
Высыпав на ладонь таблетки нитроглицерина и проглотив одну, он медленно, как старик, спускался во двор с пятого этажа, чтобы выгулять свою беспородную собачонку, и мы вместе с ней обходили ближние окрестности...
Он плохо вспоминал, говорил вяло и не очень внятно, и был совсем непохож на того Гришу, с которым меня свела судьба: ни мощного дыхания, ни низкого грудного гудящего голоса не было в помине. Он часто усмехался и осторожно хмыкал, будто подвергая ироническому пересмотру то, о чем еще помнит, и то, что напрочь забыл.
– Ты помнишь Болгарию, Гриша?..
– Не помню, - и усмехнется...
– А Алма-Ату?.. Помнишь, как мы веселились, пили "калгановку"?..
– А-а-а!.. Да-да-да-да-да...
– И опять смешок...
В Бехтеревке его стала навещать умершая жена, которая казалась то матерью, то сестрой, то подругой. Она, как обычно, играла на фортепьяно, рисовала картины на холсте или стекле и садилась вышивать у его изголовья.
Когда Гришу донимали безумные соседи, она напоминала ему любимые стихи, и это по ее совету он вывел символическую табличку на тетрадном листе и повесил ее над кроватью: "Народный артист Григорий Гай". Несмотря на то, что для него не добились даже "заслуженного".
– Эй, артист! Трах-тибидох-трам-та-тах!..
– Знаешь, Гриша, - говорила самая старшая Ирина, - ты стал читать Бараташвили лучше, чем Гога!..
– Ты так считаешь?
– переспрашивал он.
– Безусловно!.. Ты вообще очень вырос как артист. И у тебя все стало получаться как-то само собой... И этот антисемит Куприн в татарской тюбитейке!.. Настоящий писатель!.. Что делать, самых близких топчут прежде всего...
– Ты видела "Гранатовый браслет"?
– Конечно!.. И этот верный Дик в "Четвертом"! Вылитый Сент-Экзюпери!.. Настоящий летчик!.. Ты помнишь, как ты рявкнул на Гогу? Нет? Ты сказал ему: "Надо читать пьесы, которые ставишь!" И он смутился...
– Разве?..
– Да... И бандит "Акула"... Я видела "Жизнь прошла мимо".. Твой Акула настоящий рецидивист!..
– "Жизнь прошла мимо"?.. Ирина, прости меня...
– О чем ты, Гриша!.. Разве ты меня обидел?.. Ты носил меня на руках, когда я заболела.. А теперь я поношу тебя!.. Спи, мой мальчик! И никогда не падай духом!.. У тебя такая чудная библиотека!.. И - Боже мой!..
– как ты сыграл императорского библиотекаря!.. Ты в этом спектакле - лучше всех!..
Потом стало еще хуже, потому что он совсем забыл себя. Перестал быть Гаем. И не понял, что это случилось.
Когда заболел Мопассан, он успел поймать роковую минуту и, переставая быть собой, записал: "Мопассан превратился в животное". А Гриша не успел. И, как сказал врач, стал опасен. Например, он мог открыть газ и взорвать весь сталинский дом.
Рядом со Смольным собором нашелся Дом хроников, и это было совсем близко от Тульского переулка...
– А это кто?
– спрашивал Гриша своих гостей.
– Это - Настя!.. Настя!.. Ты узнаешь ее?..
– Да?.. Очень милая девушка...
– А вчера звонила Лида и спрашивала, как у тебя...
– Да?.. Кто такая Лида?..
– Жена Татосова... Ты помнишь Володю?..
– Нет...
– Ты же работал с ним в театре!..
– Я никогда не работал в театре, - убежденно отвечал он.
Ему казалось, что за какую-то провинность его мальчиком выгнали из дому, и с тех пор он не может найти обратной дороги...
Одиннадцать лет Гай провел без театра и радости и умер в Доме хроников, совершенно не помня прошлого и самого себя.
Хоронили его в Пушкине, там, где Ирина оставила в земле своего младшего брата и мать. Незадолго до их с Гришей свадьбы ее двенадцатилетний брат погиб, случайно подорвавшись на немецкой мине, а мать умерла за несколько лет до Гриши. Теперь на Царскосельском погосте он окончательно вошел в свою последнюю семью.
Похороны прошли незаметно, потому что театр находился в отпуске и некому было сказать. Случайно оказавшийся в городе Кира Лавров отозвался на звонок и вечером заехал в Тульский на семейные поминки.
Дорогой Гриша!
Пишу тебе на тот, вполне вероятный случай, что ты сумеешь достать в новой библиотеке нужные номера журналов, где пишут о тебе.
Главные новости мне сообщила Настя, с которой я продолжаю общаться, если не часто, то хоть изредка, и, когда не воочью, то хоть по телефону.
Рад тебе сообщить, что твои земные и небесные хлопоты увенчались большим успехом. Недавно твоя младшая дочь Анастасия Григорьевна в свои неполных тридцать была избрана и утверждена в должности директора Театральной библиотеки, той самой, в которой ты много раз бывал, заходя в нее то со двора по Зодчего Росси, то с площади Островского, за спиной Александринки. А так как наша театральная библиотека поначалу называлась "Библиотекой придворного театра" и Указ о ее создании был подписан императрицей Елизаветой Петровной 30 августа 1756 года, то у нас есть все основания считать твою дочь Настю "императорской библиотекаршей".