Этическая мысль: современные исследования
Шрифт:
По существу, смерть для Л.Н. Толстого – это не конец и не антипод жизни. Она – лишь своеобразный индикатор, указывающий человеку на необходимость категорического отказа от утратившего свою нравственную достоверность «отношения к миру» в пользу качественно иного, высшего типа подобного «отношения», а именно, на неизбежность замены «видимого представления о жизни», которое «влечет к смерти», «невидимым сознанием ее», которое «одно дает жизнь». [316] Это коренное изменение жизнепонимания и жизнеотношения находит свое непосредственное выражение в том, что Л.Н. Толстой называет «рождение духом», [317] подразумевая под ним не что иное, как инициируемый разумом окончательный переход от жизни «ложной», наполненной бесплодными усилиями удержать ускользающий призрак иллюзорного блага «животной личности», к жизни «истинной». Ее смысл заключен для человека в том непреходящем
Рассматриваемый сквозь призму открывающейся перспективы переход от «животной» жизни к жизни собственно человеческой начинает обретать более отчетливые философские очертания. Так, онтологическое содержание этого перехода может быть истолковано как преодоление пространственно-временной дискретности сущего, затемняющий подлинную эйдетическую сущность бытия; а этическое – как максимально полная «ликвидация жизни исчерпанной» и «медленное приготовление жизни в себе», [320] т. е. некое «загадочное соединение» жизнеотрицания и жизнеутверждения. [321] Отсюда следует, что отрицание «ложной» жизни не имеет у Л.Н. Толстого ничего общего с физическим уничтожением эмпирически фиксируемого существования человека как «животной личности», которая есть «не преграда, но средство… орудие» жизни. [322] Данный процесс представляет собой ее внутреннее духовно-нравственное преображение, создающее «новую форму существования» [323] каждого отдельного индивида и приводящее его конечное бытие в онто-этическое соответствие с бесконечностью бытия мира.
Подобно классической декартовской формуле «мыслю, следовательно, существую», Л.Н. Толстой предлагает собственный вариант укоренения индивидуального бытия человека в общем бытии мирового целого – « желаю блага, следовательно, существую ». [324] В этом изначальном стремлении к благу заключается не только главное и неопровержимое свидетельство действительности конкретной человеческой жизни, но и «основа всякого познания о жизни», [325] считает Л.Н. Толстой. «Ведь изучать жизнь… – добавляет он, – не имея определения своей жизни, это все равно, что описывать окружность, не имея центра ее». [326] Таким центром становится у Л.Н. Толстого самопознание, посредством которого человек и обнаруживает присутствие в себе разума, открывающего смысл жизни.
Однако столь очевидная «победа антропологической онтологии» [327] над «чистой» гносеологией в рамках толстовского жизнепонимания отнюдь не приводит автора трактата «О жизни» на позиции субъективного идеализма, ставящего не только познание, но и саму возможность жизни в прямую зависимость от нашего восприятия ее. Для Л.Н. Толстого жизнь – не иллюзия, не хрупкое «представление» человеческого сознания и даже не его объективированная проекция, а вполне реальное пространство актуализации естественного человеческого «стремления к благу», [328] границы которого очерчивают сферу морали. [329]
«Наше знание о мире, – пишет Л.Н. Толстой, – вытекает из сознания нашего стремления к благу и необходимости, для достижения этого блага, подчинения нашего животного разуму». [330] Тому самому универсальному разуму, который «не может быть определяем», т. к. «мы все не только знаем его, но только разум один и знаем», [331] ибо он есть слепок, частица Мирового Логоса, выступающего у Л.Н. Толстого как «сила, соразмерная миру в целом…». [332]
Выявленная «соизмеримость», приобретающая у Л.Н. Толстого ярко выраженный этический оттенок, накладывает свой отпечаток на характер толстовского миросозерцания в целом. Познание мира как такового, с точки зрения русского мыслителя, не только в принципе невозможно для человека (в чем Л.Н. Толстой полностью и неизменно солидаризируется с кантовским агностицизмом), но и попросту бесполезно для него. Подлинное же предназначение нашего разума Л.Н. Толстой усматривает в установлении нравственно достоверного отношения к жизни, в результате чего сам процесс познания оказывается морально окрашенным. И именно это, по мнению Л.Н. Толстого, делает его истинным, в то время как стремление разума к постижению «внешней» человеку действительности неизбежно лишает его нравственных оснований и придает ему ложную направленность.
В русле « этизированной гносеологии» Л.Н. Толстого [333] лежит и объяснение причудливого сочетания в его
Онтологическим гарантом сохранения подобного единства становится у Л.Н. Толстого разум, взятый в его абсолютной ипостаси и раскрывающийся как субстанция всецело духовная, принципиально неперсонифицируемая и способная одновременно проявлять себя в качестве как источника или потенциальной возможности бытия, так и актуального принципа его организации, т. е. закона. [338]
Столь явно наметившаяся тенденция онтологизации и универсализации разума в рамках метафизических построений Л.Н. Толстого закладывает философский фундамент своеобразного толстовского «монизма», [339] который представляет собой онтологическую концепцию, базирующуюся на «признании в качестве основы мира духа, действующего во всех частных проявлениях мирового целого…». [340] В этой связи обращает на себя внимание очевидное морфологическое соответствие онтологической позиции Л.Н. Толстого природе и целям его этического рационализма, являющего собой наиболее приемлемый и эффективный механизм моральной регуляции разворачивающейся в сфере духа «истинной» жизни. Вместе с тем, онтологизируя этот преимущественно морально ориентированный разум, Л.Н. Толстой был неизбежно вынужден вывести его за феноменологические рамки «внешней» жизни и интерпретировать в традициях классического монизма как абсолютное духовное «начало» бытия мира и человека. [341] Учитывая данное обстоятельство, вряд ли можно полностью согласиться с Н.А. Бердяевым в том, что Л.Н. Толстой был напрочь «лишен чувства и сознания трансцендентного», вследствие чего и оказался «ограничен кругозором имманентного мира». [342]
Однако отчасти Н.А. Бердяев все же прав, ибо онтологический рационализм или панлогизм Л.Н. Толстого действительно не отличался строгой последовательностью. В ряде случаев он допускал, что жизнь, рассматриваемая как фундаментальная метафизическая категория, из которой «выводятся многие, если не все другие понятия…», [343] и пространство реализации морали, существенно превосходит разум, оказывающийся имманентным и подчиненным ей. В результате Л.Н. Толстому приходится признать, что разум не может создать жизни, ибо она просто « есть », [344] а потому не нуждается в каких-либо дополнительных санкциях спекулятивного разума.
«Жизнь есть все», [345] и в этой метафизической схеме, по существу, не остается места не только для трансцендентного божественного начала, [346] но и для самодостаточного в своих претензиях на верховную власть над жизнью разума. Разум, все более уверенно подчеркивает Л.Н. Толстой, не дает начала жизни, он лишь оформляет или «освещает» жизнь, т. е. «показывает несомненно, что жизнь… была и есть всегда» и «ставит человека на тот единственный путь жизни, который… открывает ему… несомненную неконечность жизни и ее блага». [347] Этот «путь» состоит в коренном духовно-нравственном преображении эмпирического существования человека, предполагающем установление им «истинного», т. е. экзистенциально удостоверенного и рационально безупречного, отношения к жизни.
Итак, в трактате «О жизни» Л.Н. Толстым закладываются метафизические основы его нравственно-религиозного жизнепонимания, в рамках которого «в своеобразной, далеко не для всех приемлемой форме он все же соединил главные типические мотивы религиозно-метафизического творчества… глубокий индивидуализм, стремление к оправданию жизни, искание последней абсолютной прочности, ощущение единства и близости всего сущего, разлад с внешним строем жизни и светлое предчувствие ее внутренней гармонии». [348]