Этна
Шрифт:
Может, в те времена на Сицилии любили воровать зерно друг у друга, причем телегами? Или хозяева не очень верили, что мирное время — это надолго?
Винодельня как таковая прилеплена к этой крепости сзади, ее почти ниоткуда не видно, это сверхсовременное хозяйство с оборудованием какого-то двадцать второго века, с полным компьютерным контролем, сюда — посмотреть на это чудо — привозят студентов, будущих виноделов, даже из Пьемонта и Милана. Здесь два погреба, для белого и красного; под белое идеально подошло старое зернохранилище, без всякого искусственного климата. С красным всё
Но так или иначе, для большинства из нас, местных, работа — это там, сзади (исключение — наша команда «гостеприимщиков», у нас работа везде). А во дворе у нас отдых.
Двор большой, от ворот не очень-то различишь выражение лица человека на том конце. И он вымощен тем, что от 1830-х осталось в неприкосновенности, — крупным булыжником, почти плитами, косыми, как морская волна; между этими камнями виднеется песок и прорастает тоненький вьюнок. А в дальнем конце двора раскинулось не просто дерево, а огромная и зловещая магнолия. В мае она покрывается громадными цветами и выглядит тогда даже не очень грустно.
Когда надо поговорить с кем-то всерьез — например, Альфредо им не вполне доволен, — то люди парочкой уходят к магнолии и сидят там на мощных облицовочных камнях, магнолию опоясывающих. Но это если тут не качаются наезжающие время от времени дети — на дереве каждая семья привешивает свои качели, а дети сами разбираются, когда и какие из них им больше нравятся.
Но когда надо просто поболтать (почитать, покурить и так далее), то для этого есть несколько стульев и скамеек в углу, под полностью увитой зеленым плющом стеной графской библиотеки, занимающей почти всю сторону крепостного квадрата, того, что обращен к склону вулкана.
Потрясающе уютный угол. И встретить здесь можно кого угодно. В конце концов, здесь одно из самых знаменитых в мире винных хозяйств, и гости бывают такие, что… Ну, полгода назад вот на этой самой скамеечке сидел Альфредо, а рядом с ним, представьте себе, Кристиан Муэкс, главный в легендарном и любимом новыми русскими шато Петрюс, «человек года» по версии «Декантера». Шапка потрясающих волос, изящные очки, пиджак поверх майки. На интервью с ним люди записываются за год. А тут — «посмотрите, Кристиан, это тот человек, который выносит нам с вами приговоры в своих колонках».
По идее, сцена должна была разыграться следующая: «кто же вы, светловолосый незнакомец?» — спрашивает меня человек-легенда. «Рокотофф!!!» — звучит грозный ответ. «Ах!» — говорит Муэкс, будто пораженный в самое сердце, и замертво падает со скамейки.
На самом деле всё было несколько по-другому. «Рокотофф», — сказал, конечно, я. «А!» — ответил хозяин прославленного шато и тонко улыбнулся.
Нет, он не повторил знаменитую ковбойскую шутку: «Рокотофф? Тот самый, вы говорите? Не может быть. Впервые слышу о таком». Но ситуация была та же самая. Ну не читает Муэкс мои колонки в португальских, немецких, голландских и прочих газетах и журналах. Он читает только то, что выходит на его лягушачьем языке, ну, на английском. А эти две языковые зоны без меня отлично обходятся.
Но потом, кажется, он все же вспомнил нечто — да, есть какой-то экс-русский винный критик, —
И вот сейчас я, еще не забывший о Таормине и море, только что сменивший льняные пляжные одежды на здешнюю летнюю униформу — брезентовые штаны, марлевую рубашку и спортивные туфли для ходьбы по виноградникам, вышел из своего домика подышать. Подышать, свернув целую гору почты, сделав для «Пьетро дель Куоре» обещанный к завтрашнему дню презентационный материал для каких-то китайцев-импортеров, сверив английский текст с полуангличанином Борисом, не способным писать в принципе… Кивнул Альфредо, который был на той стороне двора: всё готово.
Сел в одиночестве на скамеечку в тот самый угол под библиотекой. И задумался о судьбах цивилизаций. У немцев или испанцев я тоже бывал в похожих дворах, но, допустим, у немцев если то старина, то вылизанная до мелочей, кажется, даже подметающаяся каждый день. А здесь у нас живет неподдельное мягкое итальянское раздолбайство. Например, бочки, распиленные пополам и заполненные землей — для цветов: и пусть эти цветы растут как хотят, а если это вьюнок, то пусть взбирается куда желает. Или цвет, неповторимый цвет двора: персиковые стены, а внутренние ворота и ставни — индиго. Но это они там персиковые, где их штукатурили, а вот здесь…
И я перевел взгляд на стену, под которой я сидел. На нее ведь можно смотреть бесконечно, как на море: древние кубические камни, между ними кирпичи странного вида (этакая мозаика, вделанная в старый седой цемент). И там же кирпичи более современные, галька — всё подряд, корявая, живая стена. Вдобавок начиненная металлом: вот кованые здоровенные крюки, кольца и скобы, хаотично торчащие из цемента, чуть ржавые, смысл их существования утерян. Но раз торчат, значит — пусть так и будет: это Италия. И еще тут над каждой индиговой дверью мини-окошки со старинными решетками — отстреливаться?
Наверное, я утомился за клавишами: у меня в голове раздались отзвуки тех, давних выстрелов — звенящих ударов по металлу — которые мне до сих пор иногда снятся. И еще холмы, слоновья трава, остро пахнущий ветер. И «хлоп-хлоп-хлоп» лопастей вертолетного пропеллера, как пару дней назад у трех сосен.
И тут, вздрогнув, я понял, что вертолет мне не снится. Этот звук шел эхом из ворот слева от меня.
И — принесенный ветерком чужой для этих мест запах. Запах авиационного керосина.
Я выскочил из своего угла и вынесся в арку под фасадом, глубиной метров в пятнадцать, перегороженную никогда не закрывающимися дубовыми воротами метра в четыре высотой.
Это был не сон: на том бугре, где раньше стояли уткнувшиеся друг в друга машины и мигали мигалки, сейчас сидел небольшой вертолет; какие-то люди шли сюда, к воротам, они уже близко. А чуть сзади них на дороге виднелись силуэты тех самых двух черных машин, как два носорога. Бампер прикрутили на место?
Я понял, что надо найти Альфредо, но от самых ворот обернулся и, из темноты арки, увидел нечто совсем странное.