Это было в Ленинграде. У нас уже утро
Шрифт:
На палубе было пустынно и холодно, но Доронину не хотелось спускаться в душный твиндек. Он поднял воротник пальто и засунул руки в карманы.
Мимо него прошёл матрос, волоча за собой швабру. Швабра была сплетена из тонких длинных верёвочек, и казалось, что стайка белых змей ползёт за матросом.
Доронин перешёл на корму, взглянул на чуть фосфоресцирующий водопад, рвущийся из-под винта, и стал смотреть на далёкие уже, точно погружающиеся в воду, огни Владивостока. Наконец они совсем утонули и как бы изнутри освещали
Постояв ещё немного, Доронин всё-таки спустился в твиндек. Здесь все уже выглядело иначе. Разместившись на чемоданах и мешках, люди пили чай. Над чайниками, и кружками вился тёплый парок, от чего твиндек казался обжитым и даже уютным.
Доронин пробрался к своему чемодану. Женщина, которую он, уходя, просил приглядеть за вещами, тоже пила чай. Рядом с ней сидел крупный, кряжистый человек. Его широкое красное лицо было покрыто паутиной мелких морщинок.
Увидев Доронина, женщина закричала;
— Вот он, вот он, вернулся!
— Послушайте, товарищ, — обратился к Доронину краснолицый, — разве можно так людей пугать?
— Попросил меня: «Бабушка, присмотрите», — перебила его женщина, — а сам пропал. Я уж думала: не случилось ли чего?
Она улыбнулась, а Доронин смутился: «бабушке» было не больше двадцати пяти лет… Улыбка очень красила её свежее, юное лицо.
— Она уже по приметам вас разыскивала, — снова заговорил краснолицый. — «Пропал, говорит, человек, лет этак под сорок, из себя ничего, курчавый, росту среднего, серьёзный на вид…» — У говорившего был сипловатый голос; он стоял на коленях перед чемоданом, на крышке которого лежали яйца, лук, соль и кусок чёрного хлеба.
Девушка засмеялась.
— Я на палубе был… — оправдываясь, пробормотал Доронин. — Душно здесь очень…
— Как есть преисподняя, — поспешно согласился краснолицый и вдруг спросил: — Из офицеров будете?
— Почему вы решили? — удивился Доронин.
— Давайте знакомиться, — не отвечая на вопрос, предложил краснолицый. — Чтоб не скучно ехать было. Весельчаков, Алексей Степанович. А барышню Ольгой Александровной зовут… Мы уже познакомились.
Доронин промолчал. По совести говоря, у него не было никакого желания знакомиться с чересчур разговорчивым попутчиком.
— Что же вы молчите? — спросила девушка. — Решили сохранить инкогнито?
— Нет, почему же, — неопределённо отозвался он. — Моя фамилия Доронин.
Есть ему не хотелось, спать тоже. Достав из чемодана книгу, купленную во Владивостоке у букиниста, он раскрыл её. Это была книга Дорошевича о Сахалине, изданная задолго до революции. Читать было трудно — свет горел очень тускло, и Доронин рассеянно перелистывал страницы, невольно прислушиваясь к тому, что говорили соседи.
«Сахалин, — читал он, — суровый и холодный остров. Его скалистый берег лижет холодное северное течение, в незапамятные времена прорвавшееся Татарским проливом. Здесь
— Так, — сказал Весельчаков, обращаясь к Ольге и, видимо, продолжая прерванный появлением Доронина разговор. — На постоянную, значит, работу едете?
— На постоянную.
— Значит, расписание вам такое вышло — на Сахалин ехать?
— Какое же расписание? — звонко сказала Ольга. — Кончила вуз, стали распределять выпускников на работу, я и вызвалась поехать.
— А может, у вас там, барышня, жених обитает?
— Откуда же там жених?
— Ну, из военных, скажем. Бывает.
— Никого у меня там нет, — смущаясь и сердясь, ответила Ольга.
Этот разговор, видимо, доставлял Весельчакову большое удовольствие. Трудно было понять, одобряет он Ольгу или подтрунивает над ней.
— Барышня от родного дома на край света бежит, — громко сказал Весельчаков куда-то в пространство. — По линии, значит, энтузиазма…
— А вы не верите в энтузиазм?
Доронин поднял голову. У самого трапа, прислонившись спиной к поручням, стоял тот самый плотный черноволосый человек, который шёл впереди Доронина во время посадки. Он добродушно улыбался.
— Нет, отчего же, — поспешно ответил Весельчаков, — бывает. Только место подобрано несоответствующее.
— Место трудное, — согласился черноволосый.
— О чём и разговор.
— Вот что, — сердито сказала Ольга, — перестаньте меня запугивать! Я трудностей не боюсь, еду не на курорт…
Доронину показалось, что ещё одно слово — и она расплачется.
— Извиняйте, извиняйте, — все так же поспешно заговорил Весельчаков, — я ведь все это в шутку. А вы чего же у трапа-то стоите? — обратился он к черноволосому. — Не знаю, как вас по имени-отчеству.
— Григорий Петрович.
— Присаживайтесь, Григорий Петрович, — с преувеличенно вежливой улыбкой сказал Весельчаков, — в ногах правды нет. А ну, подвиньтесь, друзья-товарищи, дадим Григорию Петровичу место…
Он засуетился, передвигая ящики и мешки; Григорий Петрович подошёл и присел на свой чемоданчик.
— Я что хотел выразить? — продолжал Весельчаков, — Хотел сказать, что трудно женщине в таких местах. Туда такие, вроде меня, нужны, стожильные, во всех морях-океанах просоленные.
— А сердце? — серьёзно спросил Григорий Петрович.
— Что сердце? — недоуменно переспросил Весельчаков; у него был такой вид, точно он с разбегу наткнулся на неожиданное препятствие.
— Сердце тоже просолили?
— Это… как же понимать? — растерянно спросил Весельчаков.
— А так, что на одних жилах не вытянете, — сказал Григорий Петрович. — И ста жил не хватит. Сердце тоже потребуется. А солёное — оно не годится!
Весельчаков обиженно умолк.
Наступило молчание.