Это лишь игра
Шрифт:
А я ловлю себя на том, что с трудом понимаю историка. Точнее, постоянно отвлекаюсь от урока на свои мысли: почему Горр сел ко мне? А на следующем уроке опять сядет? Что это значит? Как от него приятно пахнет…
Один раз историк даже одергивает меня:
– Лена, хватит витать в облаках.
А я и так-то сидела в смятении, а тут вообще заливаюсь краской. Еще и Горр скосил на меня взгляд, будто все мысли мои знает, и усмехнулся.
Мне ужасно хочется спросить его, почему он сел ко мне, но я стесняюсь. Это за меня делает Михайловская
– Герман, ты решил переехать?
– Да, с чего это вдруг? – поддакивает Ямпольский.
Но Горр, как всегда, в своем репертуаре – вопросы, на которые ему отвечать неохота, он просто игнорирует.
Зато обращается ко мне, причем развернувшись так, что упирается коленями в мою ногу. А ко всем остальным он просто садится спиной.
– Что вчера делала? – спрашивает с полуулыбкой.
– Ничего такого, – лепечу в ответ и опять отчаянно краснею, потому что чувствую, что за нами следит весь класс.
– А в школу почему не ходила?
– Ну я же говорила тебе. Мы с бабушкой по делам ездили.
Не рассказывать же ему про больницу.
– И как? Сделали свои дела?
Я киваю. Сердце внутри трепещет. Мне ужасно неловко, и я даже не знаю, отчего больше: от пристального, тяжелого внимания наших, или от самого Горра, оттого что он так близко, что говорит со мной таким мягким голосом, что смотрит неотрывно. Да еще как смотрит! Будто своим взглядом блуждает по коже, касается, гладит, оставляя ожоги…
После уроков мы опять идем вместе. И я уже не спрашиваю, что ему от меня нужно. А если совсем честно, то даже рада, что Горр меня провожает. Но только потому, что при нём наши меня не трогают.
– А я вчера с матерью встречался, – вдруг говорит он ни с того ни с сего.
Я останавливаюсь от неожиданности, даже забываю про свое смущение.
– Да ты что! – восклицаю невольно. – И как? Поговорили?
– Ну, конечно. Не молча же сидели, – с усмешкой отвечает он. – Поговорили.
– Ты рад?
– А чему тут радоваться? – приподнимает он бровь.
– Ну как? Мама же… вы пообщались… – бормочу я растерянно.
– Да уж, мама… – вздыхает он. – Нет, ну наверное, ты права, хорошо, что поговорили. Но она, конечно…
Он замолкает, не договаривая. А я не могу догадаться, что он имеет в виду, а расспросить стыжусь. И так он позавчера назвал меня любопытной.
– Она больна. Онкология. Говорит, что умирает, – вдруг произносит он.
– Боже… – вырывается у меня. – Герман, мне так жаль… И что, нельзя ничего сделать?
– Вроде как можно прооперироваться. Там цена вопроса – всего двести штук.
– А, так ей нужны деньги на операцию?
– Ну, естественно. Для этого она и приходила.
– Почему ты так думаешь? – меня царапает его цинизм. Тем более по отношению к умирающей маме.
– Потому что она раз за разом твердила, что пришла повидаться пока не поздно. А потом выложила справку.
– И что с того? Что в этом
Качнув головой, он говорит с усмешкой:
– Все-таки наивная ты, Третьякова. Ничему тебя жизнь не учит.
– А, может, это ты видишь в людях только дурное?
Он косится на меня и снова лишь усмехается. Отвечает не сразу:
– Так ещё Макиавелли сказал, что люди всегда дурны… пока их не принудит к добру необходимость. Правда, я считаю, что чаще случается наоборот. Что большинство творят зло по необходимости, а не потому, что им нравится портить другим жизнь. Хотя и такие тоже встречаются. А мать… она будто заранее эту справку подготовила. Впрочем, за это ее трудно судить. Кому хочется умирать? Стремно только то, что она выдает все это за внезапно проснувшиеся материнские чувства.
– Ну почему ты так говоришь? Может, ей и не хочется умирать. Может, она действительно надеется в душе, что ты сможешь ей помочь. Но одно другого не исключает. Ты же ее сын, почему она не может питать к тебе чувств? И знаешь, когда человек умирает, он как раз испытывает тягу сделать все правильно напоследок. Ошибки исправить, покаяться…
Герман пожимает плечами. С равнодушным видом говорит:
– Может, и так. Не знаю. Мне, в общем-то, все равно.
– И то, что она умирает – тоже все равно? – шепчу я, глядя на него.
Он ловит мой взгляд и снисходительно улыбается.
– Нет, Третьякова, не все равно, не переживай.
– А ты можешь ей помочь?
– Дать денег на лечение?
– Ну да!
– Не знаю. У меня на карте столько нет.
– А у папы попросить разве нельзя?
– Можно, но он не даст. Мать его боится, и наверное, у нее есть на то причины.
– Но не в такой же ситуации!
Он опять замолкает.
– И что, ты просто будешь с этим жить? Ты прости меня, что я вот так вмешиваюсь. Я понимаю, что не должна. Но если ты ей не поможешь, и никто ей не поможет, она умрет, и это будет давить на тебя всю жизнь. Чувство вины перед умершим – оно самое тяжелое. Потому что искупить его невозможно. Если не ради нее, то ради себя сделай что-нибудь… Уговори папу или… ну, не знаю… придумай что-нибудь. Даже если это ей не поможет, уж прости, то ты будешь знать, что сделал всё от себя зависящее…
Он смотрит на меня пристально, будто видит насквозь, и молчит.
– Ну а иначе… – смущенно и тихо добавляю я. – Ты сам себя не простишь потом…
Наконец Горр отводит взгляд и криво улыбается:
– Ладно, посмотрим…
34. Герман
Сегодня мы с Василием слегка припозднились, и я зашел в класс со звонком. По привычке направился к своему прежнему месту, но на полпути развернулся к Третьяковой. И заметил, что она в первый миг, как только я появился, скромно улыбнулась, затем тут же приуныла, а потом, когда уселся к ней, снова улыбнулась, едва-едва, но в глазах – радость.