Это сладкое слово – Камчатка
Шрифт:
– Пускай… тренируется.
Но и Пименович держал ушки востро и тут же – дипломатично! – поменял и тон, и тему:
– Я вчерась по лицензии нерпу стрельнул. Так моя супружница с утра пораньше пирожки с нерпичьей печёнкой затеяла, отпробовать не желаешь?
Так получилось, что – в узковатом для Груздева – лиманном горле Перевоза именно тётя Паша играла роль предохранительного обводного канала. При этом, что для Ростислава необычайно было важно, ничуть перед ним не заискивала, но и до, и после инцидента с селезнем оставалась неизменно доброжелательной, по-матерински заботливой и слегка по-женски к холостяку-горожанину, живущему здесь своим хозяйством, снисходительной.
Оставалось добавить, что взращённый собственной мамой
Но, незаметно сглотнув слюну, на этот раз всё-таки решил характер выдерживать до конца:
– Спасибо. Но я и сам с утра пораньше нарочно плотно позавтракал. Я ведь это, планирую уже сегодня заночевать на Пятой…
От Перевоза и до кордона на Пятой речке клали вёрст двадцать с хорошим гаком, к тому же теперь большая их часть по чертоломной снежной целине, да всё это под стартового веса рюкзаком! Так что, даже ещё не перехватив недоуменный взгляд Пименовича, Груздев, вновь краснея, понял, что подзагнул…
Обоюдно исчерпав все нейтральные темы для поддержания разговора, помолчали неловко. Но вот, хоть как-то желая загладить свой последний ляп, Груздев задал ветерану вопрос абсолютно беспроигрышный:
– А погодка, как думаешь Пименович, постоит?
Тот, глянув орлом из-под насупленных бровей на убаюкиваемую мёртвой зыбью синь океана, на чистенькое утреннее светило и на глазах истаивающий в его лучах низовой, прибрежный туманец, безапелляционно предрёк:
– Денька два-три ещё постоит, а потом как задует!
Зато в дальнейшем действовали уже слаженно и молча: поставили дюральку на киль и – без труда – по отлогому песчаному скату стащили её на воду. После чего, раскатав сапоги, Груздев удерживал её кормой к берегу, а Пименович тем временем, натужно покряхтывая, притащил из соседней сараюшки лодочный «Вихрь» и – по-прежнему сам-один! – сноровисто и умело его закрепил. Ростислав же с тяжестями ему помочь не спешил, зная наперёд, что старик этого терпеть не может… Вслед затем в лодке были размещены: бензобак с гибким резиновым шлангом, пара вёсел, груздевское барахлишко и возбуждённо попискивающий Нукер всё также поверх уже вполне освоенного им рюкзака.
Весь в лупящейся от старости, блекло-голубой покраске «Вихрь» тем не менее завёлся с первого же рывка – чувствовалась рука мастера! Опять же не ухарски напрямик, а по благоразумно вписанной вглубь лимана дуге (дабы, если не дай бог откажет мотор, успеть выгрестись-уйти из отливной стремнины на одних вёслах) перемахнули на ту сторону.
По инерции, с разгона пришвартовав-уткнув лодку носом в прибрежный песочек, Пименович широко развёл в стороны обеими руками: мол, извини, до кунгаса сегодня не получится…
По высокой воде на моторке без опаски проскакивали до самого нашедшего в лимане свой последний причал рыбацкого кунгаса, и это экономило путнику верные три километра. Но в отлив можно было и зацепить…
На что Груздев, согласно кивнув головой в ответ, немедленно приступил к разгрузке. Но, забирая последней ходкой Нукера, всё-таки не удержался и проговорил с интонацией излишне просительной:
– Ну, а назад-то меня перевезёшь, Пименович? Гляди, ровно через неделю к вечеру буду!
– А куда ж я денусь? Сигнальный флажок навесишь, в железку постучишь. Счастливо!
– А вам счастливо оставаться.
Таким вот образом Груздев с Нукером очутились в заповеднике, на Косе. Коса сама по себе являлась достаточно любопытным геологическим образованием. В сущности, это был береговой бар или естественная плотина, изначально возникшая за счёт наносов от разгрузки местных, прибрежных течений и волнового прибоя. Но стоило ей зародиться и слегка приподняться, как напорные речные воды – а для них восставшая со дна перемычка стала препятствием, темницей, – с внутренней, лиманной стороны всячески старались её размыть, разрушить… Но – парадокс! – наново вымываемый ими осадочный материал самой плотины, равно и взвеси песка с глиной постоянно привносимые рекой Семлячиком с окрестных гор при своём выходе в открытый океан тут же вездесущим прибоем подхватывались, тем самым с морской стороны тело бара неустанно подновляя и наращивая. И теперь – уж кто кого пересилит! В данном конкретном месте на протяжении последних веков пересиливала океанская сторона, а значит, существовал лиман и существовала Коса.
Вообразите, слегка приподнятую над океанской поверхностью отлогую и округлую волну из чистого песка… Кстати, о песке – на Камчатском полуострове он в основном вулканического происхождения, то есть тёмно-серого, почти чёрного цвета в смоченном водой состоянии и буровато-серый на обсыхающих пляжах. Итак, на первые метры над поверхностью океана приподнятая – в обе стороны отлогая – песчаная волна, но уж зато в сто-двести метров ширины и на целых семь километров длиной! И хоть нацело состоит из наносного песка, ни о каких дюнах – на манер прибалтийских – на Камчатке не может быть и речи. Во-первых, летний муссонный климат, иными словами, изобилие пресных дождевых осадков. Во-вторых, именно вулканический песок из всех наивозможных песков – самый плодородный! Так что чисто песчаной сохраняется лишь незначительная оторочка в волноприбойной зоне – более широкая с мористой и поуже с лиманной стороны. Всё же остальное – во власти растительных покровов.
На самого Груздева Коса, вопреки выраженной шиловидности своих очертаний на карте, производила впечатление неизгладимо женственное. Прежде всего, наверное, из-за её плодородной щедрости. Настоящие дерева – сказывалась близость солоноватых грунтовых вод – укорениться на ней не могли. А вот знаменитая камчатская жимолость и не менее знаменитый дальневосточный морской шиповник, наливающий оранжево-красные толстомясые плодики размером с небольшое яблочко и идущий на изготовление янтарного варенья, ни вкусом ни цветом не уступающего айвовому… Оба эти ягодные кустарника произрастали на Косе в подлинном изобилии. Водились здесь и голубика с брусникой, а также поражающая воображение своей рясностью, аборигенная и мазучая ягодка – шикша. Недаром в ближайших окрестностях Жупанова именно Коса почиталась лучшими ягодниками, и до сих пор (с разрешения лесничего) местное население от её щедрот пользовалось. Одновременно на самом её носу располагались и неплохие сенокосные угодья. Правда, такое её использование – уже при Груздеве – начинало уходить в область преданий… Но бывалые лесники вспоминали: как заводили круглогодично пребывающий на Косе тракторок типа «фордзон» и быстренько им накашивали-сгребали, а затем уже вручную смётывали стожок по форме и размером с киргизскую юрту! И как последний уцелевший по лесничеству конь – меринок по кличке Мальчик – так всю зиму напролёт возле этого стожка и ютился, вжимаясь от злющих штормов и пург в него с подветренной стороны своим горячим конским боком…
Но ранней весной всё это растительное богатство было надёжно погребено-запрятано в метровой глубины сугробы. Ибо подвижные рыхлые да пухлявые снежные массы – ещё от осенних снегопадов – надёжно застревали-захватывались густейшей травянисто-кустарниковой щёткой, а последующие неистовые зимние пурги дело завершали, их перераспределяя, спрессовывая и укатывая. Так что в том же апреле одолевать снежную целину Косы пешедралом было сущим наказанием: поскольку вроде бы такой надёжный с виду наст вес путника под рюкзаком выдерживал вполне – первые десять шагов! – но зато на втором десятке шедший, шаг за шагом, сквозь него начинал проваливался… Но не лучшим образом чувствовал себя здесь и лыжник: выпуклые и ребристые снеговые заструги – ропаки – начинающие подтаивать на полуденном припёке и схватываться льдистой корочкой по ночам, нудновато сбивали и с ноги, и с темпа.