Это случилось в тайге (сборник повестей)
Шрифт:
Стуколкин только пожал плечами: делай как знаешь, тебе виднее.
Воронкин, подмигнув, предложил:
— У лекаря, который сюда приезжал, насчет спирта спроси. Скажи — Цыган требует. За то, что брюхо не распорол…
— Верно, привет передай дружку! — ухмыльнулся и Стуколкнн, вспомнив визит фельдшера.
А Фома Ионыч забеспокоился, не уверенный в шуточности их слов:
— Ты, Виктор, не вздумай чего. Не дури. К фельдшеру тебе и заходить нечего, прямо к врачу ступай. Я ему записку напишу, Григорию Алексеичу.
— Я ему так все расскажу, деда! — крикнула
— Езжай, коли так! — разрешил мастер. — Тогда и без конюха управитесь. Заодно мне растирание спросишь от поясницы. Такое же, как давали, скажи.
Поездка прибавила еще одну каплю отравы в мятущуюся душу Виктора Шугина. Самую горькую, самую ядовитую…
Оберегая больную ногу, он сидел на щедрой охапке сена, придерживаясь за борта телеги, спина в спину с Настей. Дорога из-под колес, по ступицы утопающих в разбитых колеях, струилась обратно, куда ему поневоле приходилось смотреть. Туда уплывали вороха изоржавленных листьев, наметенных ветром к обочинам, свежие вдавлины от подков с устремленными по течению дороги рогами. Рыжая густая вода в частых колдобинах, взбаламученная ногами коня и колесами телеги, усиливала впечатление потока. Шугину казалось, будто поток этот порывается унести его назад, вспять.
Раздетый ветрами да утренними приморозками, лес просматривался далеко, казался чахлым, костлявым. Места, которыми приходилось уже проходить или проезжать, стали неузнаваемыми, не радовали воспоминанием о знакомстве, хотя бы и мимолетном.
— Гляди-ка, снегири пожаловали! — Настя показала кнутом на пухлых красногрудых пичуг, прыгающих по веткам придорожных кустарников. Виктор взглянул равнодушно, не понимая ее удивления. Птицы как птицы, почему бы им не летать здесь? А Насте невдомек было, что спутник не увидел в них вестников зимы. Она продолжила мысль фразой, показавшейся Виктору не связанной ни с чем, пустой, бессмысленной:
— Как бы обратно сани запрягать не пришлось! Вот бы здорово, правда?
Сани?.. Снег?..
Вспомнив ее рассказ о снежках, он обрадованно заулыбался, с трудом опираясь на руки, оглянулся на нее:
— Хочешь снегу мне за шиворот напихать? Да?
Настя искренне удивилась:
— Только с тобой — с таким — и озоровать! — движением головы и глаз она указала на его ногу, а Шугин увидел высокомерно вскинутую голову, презрительный взгляд через плечо. Потому и услыхал вовсе не то, что хотела сказать девушка.
Слова ударили, оглушили, сшибли.
Прошлись по нему, распластанному, коваными каблуками.
Раздавили стопудовой тяжестью: с тобою? С таким?
Шугин не подумал, что одним и тем же словам присущ иногда разный смысл. А эти слова, еще никем не произнесенные, жили в нем. Червями точили. Смысл, вложенный им в них, камнем висел над головой.
Натянутый как струна тоненький волосок нерва, на котором висел камень, лопнул.
По всегдашней привычке Шугин попытался изобразить усмешкой, что не раздавлен, не задет даже. Получилась только болезненная
Спички ломались в пальцах, сделавшихся вдруг негибкими.
В груди кипело: девушка обманула, оплевала его. Нет, обманула, чтобы оплевать! Да, да, манила к себе, в мир, отгороженный стеклом, звала. Уверяла, что и ему там есть место, обещала это. Он не верил, она заставляла верить. Для того, чтобы теперь ушибить больнее! «С тобою? С таким?»… Да сама ты чего стоишь? Кому нужна? Во всяком случае, не Виктору Шугину? Дешевка! Падаль!
Он давил зубами мундштук папиросы, вымещая на нем свой позор. Мысли, что хоронились прежде за другими, стесняясь до времени заявить о себе даже шепотом, кричали теперь в крик. Не Виктор Шугни управлял ими, а мутный вал бешенства.
— Ты чего словно воды в рот набрал? — окликнула удивленная его молчанием Настя.
Шугин дернулся, заставив все-таки тонкие губы сжаться в дерзкую, уничижительную усмешку:
— Иди ты знаешь куда…
Девушка, оторопев, повернулась к нему. Вожжи натянулись, конь встал.
— Что с тобой, Виктор? Ногу разбередил?
Так она еще издевается над ним?
— А-а… тварь… — Не думая о больной ноге, о костыле, он ринулся в темноту захлестнувшего все гнева, рывком перекинулся через борт телеги и, взвыв уже от физической, телесной боли, в закушенной ладони приглушил стон:
— Ммм…
Над ним склонилась перепуганная Настя.
— Да что ты?
В ее глазах он увидел ужас человека перед безумием другого. Зарычал в исступлении:
— Уйди отсюда!.. Падлюга!..
Но Шугин просмотрел в ее полных слез глазах жалость и сочувствие, умеющие побеждать страх.
— Не уйду. Слышишь? Давай я помогу влезть на телегу.
Стиснув челюсти до боли в скулах, Шугин смотрел в землю.
Истерика кончилась, трезвая настойчивость девушки убила ее. Бессмысленно было бы упорствовать — глупо оставаться одному в лесу, не имея возможности передвигаться.
— Я сам, — пряча взгляд, сказал он.
Встал, придерживаясь за колесо. Оттолкнув девушку, перевалился в телегу.
Боязливо оглядываясь на него, Настя тронула лошадь.
До приезда в Сашково она даже не пыталась заговорить, опасаясь новой необъяснимой вспышки. Новых, ничем не заслуженных ругательств.
У двухэтажного домика с полусмытой дождями надписью на резной верее — «Больница» — остановила коня.
Спросила робко:
— Помочь тебе?
— Обойдусь.
Опираясь на костыль, он заковылял по дощатым мосткам к крыльцу.
— Я приеду, — крикнула вслед Настя. — Только обменю книги и получу вещи. Через час!
Шугин даже не обернулся, чтобы кивнуть — понял, мол…
Тугие, простеганные ромбами матрацы и лохматые бобриковые одеяла она укладывала в телеге так, чтобы удобно было полулежать, вытянув ноги. Торопясь, даже не поменяла книг. И все-таки захватила Шугина уже не в приемной больницы. Он сидел на крыльце, положив рядом костыль, докуривая — она посчитала разбросанные возле окурки — шестую папиросу.