Это случилось в Виши
Шрифт:
ЛЕДЮК. Верно. О том, что они рассчитывают на нас.
МОНСО. На нас?
ЛЕДЮК. Ну да, они рассчитывают, что мы припишем им свои собственные доводы. Ну хотя бы ваш довод, будто не слишком надежная охрана говорит о том, что делу не придают особой важности. Они полагаются на то, что наша логика парализует наши действия. Вы только что рассказали, как обошли Париж, оповещая всех, что владеете запрещенными книгами.
МОНСО. Я же не нарочно!
ЛЕДЮК. А вот я догадываюсь, как это вышло. Вы больше не могли выносить напряжения этой жизни в Париже, но вам хотелось сохранить роль Сирано, и требовалось, чтобы вас вынудили спасать свою жизнь! Вас толкало подсознательное чувство самосохранения,
МОНСО (в крайней тревоге). Я играл в Германии. Мои зрители не могли жечь актеров в печи! (Обращаясь к фон Бергу.) Князь, вы-то не можете этому верить!
ФОН БЕРГ (помолчав). Я содержал небольшой оркестр. Когда в Австрию пришли немцы, трое из моих музыкантов хотели бежать. Я их убедил, что с ними ничего не случится, привез их к себе в замок: мы все жили вместе. Гобоисту было лет двадцать — двадцать один, сердце замирало, когда он брал некоторые ноты. Они пришли за ним в парк. Они вытащили его прямо из-за пюпитра. Гобой валялся на лужайке, как кость мертвеца. Я наводил справки, мальчика уже нет в живых. А что всего ужаснее — они пришли, сели и стали слушать, пока не кончилась репетиция. И тогда они его схватили. Как будто им хотелось прервать его жизнь в ту минуту, когда он был прекрасен. Я понимаю, что у вас на душе, но говорю вам: теперь не останавливаются ни перед чем. Все позволено. (В глазах его слезы, он оборачивается к Ледюку.) Прошу прошения, доктор.
Молчание.
МАЛЬЧИК. А вас они отпустят?
ФОН БЕРГ (виновато взглянув на Мальчика). Думаю, что да. Если все это делается для того, чтобы ловить евреев, меня они отпустят.
МАЛЬЧИК. Вы не возьмете это кольцо? Пожалуйста, отнесите его моей маме.
Протягивает ему кольцо. Фон Берг не решается его взять.
Дом девять по улице Шарло. Верхний этаж. Фамилия — Гирш. Сара Гирш. У нее длинные каштановые волосы. Смотрите, не отдайте кому-нибудь другому. Вот на этой щеке у нее такая маленькая родинка. В квартире живут еще две семьи, так что смотрите, отдайте именно ей.
Фон Берг не сводит глаз с лица Мальчика. Молчание. Потом он поворачивается к Ледюку.
ФОН БЕРГ. Хорошо. Скажите мне, что делать. Я попытаюсь вам помочь. Ну как, доктор?
ЛЕДЮК. Боюсь, что дело безнадежное.
ФОН БЕРГ. Почему?
ЛЕДЮК (смотрит в пространство, потом на Лебо). Он ослабел от голода, а мальчик легкий, как перышко. Я ведь хотел спастись, а не подставлять грудь под пулю. (Пауза. С горькой иронией.) Видите ли, я живу в деревне. И давно ни с кем не разговаривал. Меня, видно, подвели неверные представления.
МОНСО. Если вы, доктор, намерены меня травить, бросьте.
ЛЕДЮК. Извините за вопрос: вы — верующий?
МОНСО. Ничуть.
ЛЕДЮК. Тогда почему же у вас такая потребность отдать себя на заклание?
МОНСО. Прошу вас, прекратите этот разговор.
ЛЕДЮК. Да вы же просто подносите им себя на блюдечке. Среди нас, не считая меня, вы единственный крепкий мужчина, и, однако, у вас нет желания шевельнуть даже пальцем. Я не понимаю вашего спокойствия.
Молчание.
МОНСО. Я не желаю играть роль, которая не по мне. В наше время все хотят играть роль жертвы, люди ни на что не надеются, ноют, вечно ждут, что с ними случится беда. У меня есть документы, я их предъявлю уверенно, внушая всем своим видом, что с ними нельзя не считаться. По-моему, именно это спасло того дельца, которого выпустили. Вы обвиняете нас, что мы играем роль, навязанную нам немцами, а мне кажется, что это делаете вы один, идя на отчаянный поступок.
ЛЕДЮК. А если, несмотря на вашу уверенность, вас загонят в вагон для скота?
МОНСО. Не думаю, чтобы они это сделали.
ЛЕДЮК. Ну, а если все-таки сделают? Ей-богу, у вас хватит воображения представить себе такую возможность.
МОНСО. У меня будет то утешение, что я сделал все, что от меня зависело. Я знаю вкус неудачи, мне понадобилось много лет, прежде чем я пробился: у меня плохие данные для того, чтобы играть первые роли. Все говорили, что я сумасшедший и что мне надо бросить сцену. Но я продолжал играть и постепенно заставил всех поверить в меня.
ЛЕДЮК. Другими словами, вы собираетесь сыграть самого себя.
МОНСО. Каждый актер играет самого себя.
ЛЕДЮК. А что будет, когда вам прикажут расстегнуть брюки?
Монсо в ярости молчит.
Что ж вы замолчали, мне так интересно. Как вы отнесетесь к такой просьбе?
Монсо молчит.
Поверьте, я просто хочу стать на вашу точку зрения. Для меня непостижима такая пассивность, поэтому я и спрашиваю, каково вам будет, когда они прикажут расстегнуть брюки. Я стараюсь быть объективным и подойти к вопросу научно — ведь я убежден, что меня убьют. Что вы почувствуете, когда они станут разглядывать, сделано ли вам обрезание?
Пауза.
МОНСО. Я не желаю с вами разговаривать.
ЛЕБО. А я вам скажу, что будет со мной. (Показывая на фон Берга.) Я захочу поменяться с ним местами.
ЛЕДЮК. Стать кем-то другим?
ЛЕБО (бессильно). Да. Чтобы меня арестовали по ошибке. О господи! Увидеть, как у них проясняется лицо от сознания, что я ни в чем не виноват.
ЛЕДЮК. Значит, вы чувствуете себя виноватым?
ЛЕБО (он теряет последние силы). Да, немножко. Не из-за того, что сделал... Сам не знаю почему.
ЛЕДЮК. Может быть, потому, что вы — еврей?
ЛЕБО. Я не стыжусь того, что я еврей.
ЛЕДЮК. Почему же вы чувствуете себя виноватым?
ЛЕБО. Не знаю. Может, потому, что они рассказывают про нас такие гадости, а ответить невозможно. А когда это длится годы и годы, то сам... Не скажу, что сам начинаешь верить, но... нет, немножко все-таки веришь! Смешно, я говорил родителям все, что вы говорите нам. Мы могли уехать в Америку за месяц до прихода немцев. Но они не хотели уезжать из Парижа. У нас была эта самая никелированная кровать, ковры, занавески, словом, всякий хлам. Вот как у этого типа с его Сирано. Я им говорил: «Вы же делаете именно то, чего они хотят!» Но люди не желают верить, что их могут убить. Только не их, с их никелированными кроватями, коврами и вот такими «внешними данными».
ЛЕДЮК. Но вы-то верите? Мне кажется, что и вы сами не верите.
ЛЕБО. Верю. Меня утром схватили только потому, что я... Я всегда гуляю по утрам, прежде чем сесть за работу. Вот и сегодня мне захотелось, чтобы было как всегда. Я знал, что не должен выходить. Но ведь ужасно надоедает верить в правду. Надоедает видеть все, как оно есть.
Пауза.
Я всегда по утрам запасался иллюзиями. Я никогда не умел писать то, что вижу, я писал только то, что мог вообразить. И сегодня утром, какая бы ни грозила опасность, мне во что бы то ни стало надо было выйти, побродить, поглядеть хоть на что-нибудь, как оно есть, а не на то, что у меня в голове... и едва я свернул за угол, как этот сукин сын, этот ученый нелюдь вылез из машины и потянулся к моему носу...