Это вечное стихотворенье...

Соколов Владимир Н.

«Боже, сколько на сердце зарубок!..»

Боже, сколько на сердце зарубок! Это ж мука сплошная… Не от туфелек, ног, не от юбок Эта грусть ледяная. Не от губ, не от пористых губок, Грим со скул удалявших Так красиво… О, сколько зарубок Не от тех, утолявших!.. Как на притолоке, возле шубок, Возле шуб, возле эха — Боже, сколько на сердце зарубок От проклятого Века! 1991, октябрь

«Боже мой, как хочется прочесть…»

Боже мой, как хочется прочесть Улицу, булыжник, шелест ветки И узнать, о чем же наконец Мне они стараются сказать Столько лет в дождливые часы. Вот я, после дождичка, в четверг, Говорите же, шепчите… — Ладно, — Ветка бьет по рукаву. — Замри! — (Град воды окатывает шляпу). Видишь эти точки и тире У березы на сырой коре? Ты

же сам для нас как иероглиф. <?>

«Я не был в Иерусалиме…»

Феликсу Дектору

Я не был в Иерусалиме И вовсе, может быть, не буду, Но снится мне: я в том Заливе, Где люди поклонились Чуду. Там, на водах, следы синели, И Он кормил пятью хлебами Людей, как птиц, что налетели, Крича, как чайки, над песками. Я в стороне стоял. Я замер. И мне сквозь годы волн и бредней Сказал Он чистыми глазами: «Возьми кусочек. Он последний». Я помню зной, сухую руку, Следы, что таяли, не тая… Потом мне снилась только мука, Им наяву пережитая… Был сон еще: я верил в Бога И разуверился однажды. И пролегла моя дорога Полями голода и жажды. Но, причащаясь молча телу И крови жертвенной Господней, Любому кланяясь уделу, Я сердцем сыт и всех свободней. Я не был в Иерусалиме И вовсе, может быть, не буду. Но Купины неопалимей Мой сон, что я свидетель Чуду. 1992, январь

Осенние листья

Невыносимое лето, Серая, серая муть… Призрачна, полуодета, Падает осень на грудь. И ее так обнимаешь, Как невозможно обнять. Кажется — не понимаешь. Кажется — и не понять. Руки в рояль окунала, Взбрасывала, и опять Кажется — не понимала. Кажется — и не понять. Кажется, о Марианна, В этом последнем танг'o Сны, как руины Руана, А не романа Гюго. Так эти падают листья, Рушатся, а тополя Черные, все золотистей Или нежней янтаря… И так пронзительно строго Каменный замер Орфей, В музыке Оскара Строка Слышащий эхо своей. И так мучительно грустен Мраморный этот сюжет, Мучимый не захолустьем Парка, а патиной лет. Но просияли ж из окон Стекла свечами дворца, Твой золотящийся локон Тронувшие у лица. Это последнее т'aнго. Это последний роман. (…Это над водами Ганга Русских гусей караван…) Это мой голос осенний Возле любимой руки, Как над Невой и над Сеной Музыка ради реки… Руки в рояль окунала, Взбрасывала и опять Осени не понимала. Осени и не понять. 1992

Ливень

Какая радость в мире без надежд И без мечты — увидеть летний ливень!.. Вскипает под окном тропинка, пузыри Бушуют, лопаясь, трава седеет. А вскинешь голову — там, замутясь, Качает небо сосны строевые И среди них особенно одну, Чья схожа с лирой золотой вершина. Какая радость в мире без надежд И без любви, без службы, наконец-то, Увидеть град и градину поймать, Как жизнь тому назад пропавшее мгновенье. Когда дымится ливнем подоконник, А гром раскалывает корпуса, Как хрусталем набитые буфеты… Откатывается, стихая где-то, И исчезает, молнии сложив. Какая радость градину поймать И с тайным ужасом следить, как тает Давно уже растаявшая жизнь, Хоть тайны в этом нет ни для кого, Кроме тебя… Озоном пахнет, воском, Сырой землей… Как сладко моросит Тебе окно о том, что ты не нужен. 1993

Полнолунье

Я живу на другой планете. Надо мной другие созвездья Так пугающе, непривычно Близко движутся… Но как мало У меня ночей и ландшафта Гипнотически голубого. Скоро, скоро мне улетать. Это здесь говорят мне люди: «Наконец-то ты прилетел! Как живешь ты с мечтой о чуде Там, где есть у всего предел?» «Что вы, что вы, — я отвечаю. — Там, за вечностью, в тех часах Я давно уже не мечтаю И не знаю о чудесах. А у вас разве нет предела?» «Нет, конечно». — «А мера есть?» — «Мера — это душа и тело, Мысль и разум, останься здесь!» «Нет. Совсем на другой планете Я живу. И звезды не эти Ночью движутся надо мной. И вопрос у меня земной — Почему мы все — как родня, А общение безымянно? То,

что знаете вы меня, А я вас, для меня не странно. Странно — как я попал сюда, В Никуда или в Никогда?» «Это просто. Как в полнолунье Помнишь, в детстве было с тобой — Засыпал ты в одной комнате, А глаза открывал в другой…» «Почему голос мой немеет, А слова на душе растут? Почему мой язык не смеет Вас спросить, как меня зовут?» «Ты оставишь еще в Подлунной Стих из злата и серебра… А теперь и о нас подумай, Нам давно уже спать пора. Ведь покуда ты так встревожен Фосфорическим днем луны, Мы тут тоже уснуть не можем И зазвездные видим сны. Окунай в синеву ресницы. Над тобой нарастает Дом. Мы тебе будем часто сниться И когда-нибудь позовем. Мы окликнем тебя. — Будь с ними! — Скажет Дом. И взойдет звезда… И свое настоящее имя Ты узнаешь только тогда». 1993

«По капоту машины бьют градины…»

По капоту машины бьют градины. Размышленья итожу: Все стихи у кого-то украдены, Все мелодии — тоже… Град взлетает… Бокал газированной Выпить было бы славно… Все оттенки всех красок сворованы, Сами краски — подавно. Вдруг на землю небесными лужами Дождь ложится устало. Облаками и солнцем запружены Мостовые квартала. Снова голуби вдруг гули-гулятся Голосами чужими. Марианна идет через улицу Прямо к синей машине. И садится за руль… Тем не менее Я итожу уныло: Где-то все это, за исключением Марианны, уж было… 1993

«Под деревом ночным, шумящим…»

Под деревом ночным, шумящим, Под ветром и дождем несильным — Себя запомнить заносящим В блокнот карандашом чернильным И шум листвы, и эту осень Войны, и это ощущенье, Что сам себя в блокнот заносит Дождь, не имеющий значенья. Под деревом ночным, шумящим Не понимать — какое чудо Быть настоящим, уходящим Невесть куда, как весть отсюда. Но и не уходить, а, слезы Сдержав мальчишески жестоко, Сидеть, не изменяя позы, И видеть, как шумит широко Дождь, принимающий участье В стихах, чтоб дольше сохранились, Чтоб эти буквы, хоть отчасти, Полиловели и расплылись. Под деревом ночным, шумящим… Под деревом ночным, шумящим… О, под дождем, так бившим гулко По ржавым крышам переулка! 1994

«В Париже я не написал ни строчки…»*

В Париже я не написал ни строчки. Прошло три года… Ветреный закат За черными стволами и ветвями Тревожил охрой, синькой… Торопливо И очень низко тучи проносились Над рю Гренель, Где сквер и спуск в метро. В прорывах туч клубился белый свет. Куда девалась жизнь? и почему Все стало так отныне безвозвратно? И пятипалый бурый лист платана Бессильно падает, не дотянувшись… И безвозвратно я перехожу Из одного мгновения в другое. Куда девалась жизнь? ее втянуло В багрово-черный мавзолей? в воронку Квадратную, чтоб дольше жил мертвец? Куда девалась жизнь? с кого спросить? Опять — с себя, в красивом фарисействе? Прохладный воздух пахнет теплым камнем. Пахнуло дождичком… И лист платана Опять не долетел, не дотянулся. Зазолотилась Эйфелева башня. Дождь безвозвратно так зашелестел. Куда девалась жизнь? Спросить его? А он — парижский, здешний, тихий дождик. Он о других не знает ни-че-го. 8 декабря 1994 г., Париж

«Как-то поэт, проживавший в Париже…»

Юре Лаврушину

Как-то поэт, проживавший в Париже, Слух поражая стоявших поближе, Проголосил ни с того ни с сего: «Музыка, музыка прежде всего!» Этот порыв без тоски и без фальши Вдруг долетел до стоявших подальше. И, отодвинув како-шуа, Забормотали в ответ буржуа: «Цифры и счеты превыше всего». Юра, желаю тебе одного: Помнить, чтоб сердце твое не скучало — «Прежде всего» это значит «сначала». …Музыка, музыка, музыка зала, Где, кроме музыки, нет никого, Нет ни Москвы, ни Парижа, ни счета… Музыка — птица большого полета. И в день рожденья, и после него — Музыка, музыка прежде всего! 21 июля 1995 г. Переделкино