Это вечное стихотворенье...

Соколов Владимир Н.

«…Милая, дождь идет…»

…Милая, дождь идет, Окна минуя, косо. Я ведь совсем не тот, Чтоб задавать вопросы. Я ведь совсем другой. Я из того ответа, Где под ночной пургой Мечется тень поэта… <?>

«Тбилиси! Туманная рань!..»

Тбилиси! Туманная рань! И вдруг ослепительный день. Балконов твоих филигрань, Извилисто-тонкую тень Бросающая по стене… Тбилиси, ты снишься и мне. Тбилиси, о, как я плутал. Я слышу походку свою. И вдруг тишина! Я стою, В слезах обнимая платан. Мне помнить уже суждено, Пока я не глух и не слеп, Твой теплый лаваш и вино, Упавшее розой на хлеб. <?>

«Мне нравится, что жизнь проходит…»

Мне нравится, что жизнь проходит, Что мокрый желтый лист летит И что с меня очей не сводит Ночь под мелькание копыт; С подков, взблеснув, летят ошметки Дорожной грязи и времен… И вдруг — опушка, лес и кроткий Вздох льном повеявших сторон. И, множась в мороси тумана, Конь, взбрыкивающий без нужды, — Так просто… спутанный… ночной… И — независимо и чуждо — Всем небосводом, без обмана, Глядящий в душу край родной. <?>

«Надо забыть звуки…»

Надо забыть звуки И не ходить в гости. Надо умыть руки И рукоять трости. Надо забыть горе Этих кончин вечных. Надо открыть море В свете пучин Млечных. <?>

«Я за столько лет не нагляделся…»*

Марианне

Я за столько лет не нагляделся, Не налюбовался на тебя… Город в белый снег переоделся, Чистоту внезапную любя. Я за столько лет еще не свыкся С первопутком около домов: Снеговик с загадочностью сфинкса И

в снегу две ветки двух тонов. Я хочу продлить их неизвестность Изморози или черноты. Но тогда вступаешь в эту местность, Инея не стряхивая, ты. Пусть висок мой в иней приоделся. Будь со мной, тревожась и любя. (Не уйди, мой город разлюбя.) Я за столько лет не нагляделся, Не налюбовался на тебя. <?>

Пришелец (Поэма)

Вместо предисловия

В этот странный час на серой, пустой предутренней улице, где все что-то забыло, что-то важное, и теперь мучительно припоминает — карнизами, окнами, мостовой, ты должен помочь этой улице вспомнить, о чем она забыла. И в этом совместном с ней воспоминании чего-то забытого, важного и есть тот момент, когда зарождается стихотворение или поэма.

Мне нравятся книги, которые пахнут асфальтом и серым дождем городских площадей. Мне нравятся книги, в которых, как в лужах, отражаются старинные здания и фонари. Мне нравятся книги, в которых есть загибающийся в неизвестность переулок; в которых любовь появляется из-за угла и складывает мокрый зонтик. Мне нравятся книги, в которых во время ливня, как голуби, бьются белые струи под водосточной трубой над серым, истершимся до кирпича асфальтом. Мне нравятся книги, в которых есть каменные ворота в неизвестный двор, где можно сесть на лавочку и слушать музыку из распахнутого окна. Музыку просто так… А бледный клен шумит над головой и роняет тебе на колени мокрые, мягкие листья.

И еле доносится городской гул.

Каждый поэт в душе сюрреалист. Даже Гомер. Даже Пушкин (сон Татьяны, скачущий памятник в «Медном всаднике» и т. д.). Другое дело, как он с ирреальностью поступает. Без ирреальности, иррациональности невозможно чувствовать реальную почву под ногами.

Угол дома с кружевным углом ржавого карниза висит в космосе. Бабочка, вспорхнувшая на цветок, — вечность. Мы умираем в бесконечности и все время ждем, что будет в конце. Левитановский «Март» — крыльцо, снег, лошадка — мне часто видится на фоне черного звездного космоса, приближенного, как в телескопе.

Всегда хочется поймать переход времени в вечность.

1. Прелюдия

Ворвался в сон огромный куст жасмина: Зашелестел, запах, заговорил, Как стих «с упреком давнего помина», Едва мерцая, в сумрак воспарил. Но все ж откуда рифма — «ужас минул»? Я этих слов совсем не говорил. Я говорю: как привиденье, бродит Туман в деревьях, где живет сова… Но кто во тьме моей рукой выводит Свои почти сторонние слова: «Оставьте — мысль — о ядерном — ударе — Вас — вот — уже — идет — на вашем — Шаре — Совсем — другой — материи — распад — Она — была — нетленной — но…» Я бросил Перо. Оно пошло писать само О том, что я без лодки и без весел Плыву туда, где начато письмо… И должен я теперь, хотя б немногим, Покуда этот мир еще не пуст, Заметить им, неглупым и двуногим, Что тлен уже из их исходит уст. Я пробудился. Этот куст жасмина Один из сна остался моего И говорил, что если ужас минул, То людям знать не надо ничего. Из-под пера бумага ускользала. И в миг, когда Сатурн совпал с Луной, «Ты верно понял», — небо мне сказало. «Домой пора!» — сказал мне дом земной. Пошли сжиматься годы в час единый! Что ж, я опять себе не господин. Но кто ж тогда польет мой куст жасмина? «Неважно. Бог польет», — сказал жасмин.

2. Отбытие

Однажды мне шепнули: вы — пришелец! Я только палец приложил к губам. И улыбнулся. И заплечный шелест Так грустно канул к липам и дубам. Петродворец сиял во всем параде, А женский взор сиял, как бирюза, Но, спохватись, в земном и сером взгляде Я спрятал настоящие глаза. Со мной случалось очень редко это. Я так привык держать себя в узде. Но были Дни великого поэта, И я забыл, что я не на Звезде. Я должен быть не узнан и не понят. Я должен быть держащимся в тени. Я должен быть не тем, о ком трезвонят, А тем, кто каждой улице сродни. Всю ночь шел дождь. Всю ночь писал стихи.  И рисовал. Отмахиваясь веткой От облаков. Последние штрихи Все наносил. Все падал мелкой сеткой. Блестела крыша. На нее глядел Чердак соседней крыши. Дождь редел. Стихи заканчивались. И чужими Уже казались. И рисунок был Чужим уже. На нем блестела крыша. И лунный свет! Сквозь дождь! Я не забыл, Что мне пора, что — время… Тише, тише… Окно чернеет… Дверь я сам закрыл. Тьмой пустоты уже снижалось небо. Я знал, что мне нельзя покинуть Пост. Но, как монах, Земле свершая требу, Я плакал, не желая видеть звезд. Планета Икс шла прямо на сближенье Со мной одним. Сквозь рябь черновика. И мощь ее святого притяженья Я ощущал как будто сквозь века. Окно и дверь. И чистый лист бумаги. Да в пальцах это вечное перо. И дуновенье горестной отваги: Договорить, оставить серебро… Я помню все! Я не имею права Земными буквами о неземном… Но умоляю… Перед переправой… Я заслужил… Я только об одном… Прошу хоть час земного опознанья (У нас так не бывает, знаю я). Но как он прав!.. Последнее сказанье, И летопись окончена моя. Еще есть пыль Московского вокзала, Еще есть рифмы к «ползать» и «парить»!.. И, приближаясь, мне Звезда сказала: «Что ж, говори». Я буду говорить. Но только с теми, с кем я рядом жил, Где чудом голову я не сложил. Мне сорок лет. Я вышел на свободу Из бытия или небытия. Из дома… из тюрьмы… не знаю я. Какая разница… Кому в угоду Я должен точный адрес рисовать Или картинку Выхода и Входа? Для тех, кто все привык адресовать? Я на Земле от имени отвык. Теперь полет понятий — мой язык. И он туда направлен, где за пылью Роящегося Млечного Пути Меня еще, наверно, не забыли Две-три персоны, юные почти. Я прибегаю все еще к словам. Но я достиг той самой лунной фазы, В которую так страшно деревам, Засеребрившимся… Прощайте, вязы! Прощай, стена! Мне дурно, но чуть-чуть… Я замолчал. И мне открылся Путь. Я бросился в него! И — надо мной Деревья зашумели, встав стеной, Запахло вдруг проселочной дорогой, Ромашкой, сеном… Звездный небосвод В двух колеях, черневших, отразился. Я этому пейзажу поразился. Казалось, я сойду с ума вот-вот. Исчезла полночь. Полдень воцарился. Мелькают загорелые коленки, И ситец платья, тело обтекая, Взлетает. Ты его руками ловишь И наклоняешься к волне ромашек. Я сквозь ресницы на тебя гляжу, Со стебельком в зубах в траве лежу, Не замечая, что уже сквозь годы Гляжу на облако и на тебя… Мелькают загорелые коленки, Ты приближаешься, летишь по лугу, Гляжу на небо, близкое к испугу… И открываю в комнате глаза. И думаю, почти без сокрушенья, Оглядывая вновь свое жилье: Вот каково земное притяженье! Или твое… Всю ночь шел дождь. Всю ночь писал стихи. И рисовал. Отмахиваясь веткой От облаков. Последние штрихи… И снова — тот же час и та же ночь. Теперь я память должен превозмочь. Что еще сделать? Холоднее льда, «Договорить», — ответила Звезда. Я так устал средь этих пальм и елей, Меридианов, войн и параллелей (Откуда знать придумавшим ракеты, Как устают пришельцы и поэты). Среди каких-то служб, каких-то наций И просто непонятных махинаций, Где логика почти на все готова, Раз отрубают голову за слово. Где просто Планетарное искусство, А рядом подлый миф, как меч Прокруста. Зачем? Когда и так, без ваших мифов, Поэзия есть вечный труд Сизифов, В котором камень мудрости от века С холма опять летит на человека. И только вам, землянам, непонятно, Что он совсем другим летит обратно. … … … … … … … … … … … … … … Вот так и я — к холмам и ликам милым Вернусь уже почти другим посылом. Я заболел тяжелым миром вашим С его ядром, случайно не погасшим… Тем, кто войдет, оставлю на столе Стихи. Я был поэтом на Земле. Но это было только порученье И не имеет более значенья. … … … … … … … … … … … … … … «Увы, увы», — кричит ночная птица В сыром саду. И нам пора проститься. У подмосковной гнущейся березы Ты у меня в глазах стоишь, как слезы. Ты не поймешь того, что я отозван. Ты будешь плохо думать обо мне. Но будет ночь. Ты обратишься к звездам И обретешь свободу не во сне. … … … … … … … … … … … … … … Проститься трудно мне и с богомазом, Нарисовавшим Бога по рассказам. Но как он смог понять сестру и брата, Не понимая Черного Квадрата? Я б не сумел, имея кисть и очи, Не видеть звезд среди беззвездной ночи. Ведь свет и тьма для космоса одно. Какая тьма светил глядит в окно! Грех не проститься мне и с земледельцем. Среди пустых тележек и телег Присядь со мной по-свойски, как с пришельцем, Ведь сам живешь, как пришлый человек. Я напишу пленительную книгу О лепестках, ресницах и зрачках. А ты подаришь хлеба мне ковригу, Чтоб я остался в Вышних Волочках. Но есть миры и выше нежных елок И рвущих сердце речек и полей. Я уважаю этот древний волок, Но, знаешь, тянет душу Водолей. … … … … … … … … … … … … … … «Увы, увы», — кричит ночная птица В саду промокшем у монастыря. Звезда, я плачу, вспоминая лица, Которых больше не увижу я. Я послан был тобой на эту сушу, Чтоб, позабыв о воле и крыле, Бессмертную свою оставить душу Всю, по частицам, на чужой земле. С чего ж я плачу, сбрасывая бремя — Земную пыль, земной недолгий час? У нас пространства нет. Есть только время, Оно зовется вечностью у вас. …Я так устал на вас похожим быть. К тому ж за годы, что я здесь бытую, Вы и меня сумели убедить, Что нет меня, что я не существую. Покуда не опознан Человек, Все эти миллионы невидимок, В заботах коротающие век, Все НЛО — один туманный снимок. Былых фантазий бывший фаворит, Двадцатый век, век — маска, век — насильник, Зачем тебе энергия, рубильник? Чтоб делать пеплом все, что говорит? Как некий дух над каждым человеком, Как в черном космосе парад планет, Парад веков стоит над вашим веком, И от него нигде спасенья нет. … … … … … … … … … … … … … … Я, как дитя, представил бесконечность — И страх объял меня. Я в Путь готов. Я здесь оставил душу. Дай мне, вечность, Хотя б минуту для немногих слов. Увы, прощайте, гордые, как дети, Что занеслись, экзамен первый сдав. Хулу или хвалу чужой планете Нам воздавать нельзя. Таков устав. Но я закон своей звезды нарушу. Вы — гениальны. Это не секрет. Вы умудрились сделать смертной душу! Нигде другой такой планеты нет. … … … … … … … … … … … … … … Всю ночь шел дождь. Всю ночь писал стихи. И рисовал. Отмахиваясь веткой От облаков. Последние штрихи Все наносил. Все падал мелкой сеткой. И слушал шелест крыльев за спиной, И все руками разводил от счастья. И две луны вставали надо мной. Одна была похожей. Но отчасти. Как вам сказать, где ожил я теперь, Как сообщить без буквы и без фальши? Созвездье Лебедя? Оно — как Тверь Или Можайск… Мы несравнимо дальше… Там нет конца… Но есть Окно и Дверь. 1989, 1990

Алиби (Поэма)

Так где я был, когда вы воду в ступе

Толкли со всей своей системой вкупе?

Я УХОДИЛ В МУЧИТЕЛЬНЫЕ ДАЛИ,

Вот где я был, пока вы заседали.

Пролог

Я все живу и жить намереваюсь, Покуда стих, как дудочка в лесу, То приближается, то, удаляясь, Влечет и сердце держит на весу. Я все живу и всем лицом в забвенье, Как в куст сирени майской, уходя, До замиранья вслушиваюсь в пенье Жемчужной птицы и в шаги дождя. Ночной

проходит дождь походкой слабой Сквозь сад, шумя в ушах, как тишина, И зная, что я здесь, под этой лампой, Он топчется у моего окна… Не надо, проходи. Ты теплый, летний. Здесь нужен лед. Иди к чужому дню. Надежду, умиравшую последней, Я без тебя, один, похороню. Все медлил я. В напутствиях старинных Отсрочку словно строчку находил… И вот — «Поэма. В нескольких руинах». Вот — жанр, в который с веком угодил. Все ждал чего-то. Все искал прогалин Во времени, чтоб вырваться «вовне». И вот — поэма в несколько развалин, Бессвязная, как эта жизнь в окне. Не вырвался, не выбился. Обломки Часов и дней сложив под шум дождя, Я все гляжу в осенние потемки. А дождь все топчется, не уходя.

* * *

…И трещина прошла По государственной Библиотеке, В чем Метрострой мгновенно обвинил, От всей души инстанции минуя, НИИ, где я не помню кем служил. И, впрочем, прав наверно в чем-то был. Там начались сплошные заседанья… А трещина? А трещина росла, И наконец, разваливая Зданье, Она по сердцу моему прошла. Мне кто-то крикнул: «Через час собранье, Куда бежишь?» Я отвечал: «Дела!» Был летний день. Хладея постепенно, Алел асфальт сиреневый у ног. Казалось, на Ордынке даже стены Прекрасно знали, как я одинок. Ампирный, восемнадцатого века, Три этажа, три эркера. Подъезд Дорический. И — чудо этих мест — Он пуст! (Ни огонька, ни человека). …Был день. Прекрасной дамы солнечная тень Возникла предо мной. Остановилась. Ошеломленно на меня взглянула Иль на кого-то за моей спиной. Взгляд отвела. И в тот подъезд шагнула. Тень, мы знакомы разве?.. Что со мной?.. Мне померещились глаза совы… …Какие-то военные машины Летели мимо тротуара… Солнце Бросало зайчики сквозь шум листвы, Как будто прыгающие червонцы… Небезопасны старые дома Для впечатлительного человека. Там всяких душ перебывала тьма С начала восемнадцатого века. В его на диво слаженный ампир Вдышавшись, к счастью или же к несчастью, Они остались здесь какой-то частью, В нем сотворив особый дух и мир. …Дверь проскрипела. Я вошел с оглядкой (Дверь тяжело захлопнулась за мной). Подъезд был пуст. Лежал узор цветной На плитах пола солнечной накладкой. Шла мраморная лестница изгибом Справа налево — вверх — где, как балкон, Коричневым фигурным парапетом Висели антресоли, скрип тая. Над антресолями и над подъездом Висело небо, ангелы глядели Вниз, на меня, томясь от паутины, К ним подбиравшейся, от облаков, Давно не белых… Солнце сквозь витраж Осколки радуги бросало на пол (Дверь тяжело захлопнулась за мной!). Я сделал шаг… И закружилась пыль. И я ослеп от страшного удара. Я долго поднимался… Я стоял На двух ладонях и на двух коленках, Мотая головой… И вдруг такой ромашкой, кашкой в ноздри мне дохнуло, полынью и кузнечиком в ушах, так вдруг зашлась всей степью синева, что я вскочил, одернув гимнастерку, потер затылок, огляделся и… «Р-равняйсь!» — услышал… Блекло-синий свод. Мы, пленные, стараемся равняться, Друг друга выпираючи вперед. А рядом вишни, яблоневый сад, Искусственный бассейн, флагшток, палатки… «Р-равняйсь!» — как на линейке… Здесь вчера Был пионерский лагерь. СТЫД. Жара. И так по-свойски, буднично: «Евреи И коммунисты, шаг вперед». И Додик, Как кто-то рядом, сделал шаг. Вперед. Тогда я тоже сделал шаг вперед. «Ты коммунист?» — спросил ублюдок в черном, Наверно, переводчик. Он, конечно, Не немец был. Без нации, но — наци. Я не был коммунистом. Я был другом. И одноклассником. Я руку положил Давиду на плечо. И улыбнулся. «Зачем ты вышел?» — он шепнул. «Молчи. Так веселей!» — «Встать на краю бассейна!» И грянул залп… И в уши, как в ночи, Плеснули волны Волги или Рейна… Небезопасны старые дома Для впечатлительного человека. Здесь всяких душ перебывала тьма С начала восемнадцатого века. В его на диво слаженный ампир Вдышавшись, к счастью или же к несчастью, Они остались здесь какой-то частью, В нем сотворив особый дух и мир. Мгновенья, что над веком верховодят, Дни, от которых годы без ума, Как бесенята, вас захороводят… Небезопасны старые дома. Я всплыл. И, уцепясь за край бетонный, Увидел, что я здесь совсем один. Перевалился и, вцепясь в траву, Рванулся и пополз, хватая землю, И оказался в комнате… Я полз По запыленному паркету. Сердце Подкатывало к горлу, пульс — к вискам. В моих горстях еще была трава, Она ромашкой пахла и землей, Я долго пальцы разжимал и видел, Как исчезали медленно травинки, Как на ладонях таяла земля. Я стиснул губы чистыми руками, Потом лицом припал бессильно к полу. Пол закружился. В этот самый час Прохожие беспечно проходили, Ерошил ветерок листву, шуршали Колеса по асфальту возле дома, Где я и был и не был… Дом стоял Во временах и в неподвижной дате (Лишь тополь тенью гладил по стене, Зеленый, но такой же старый, кстати). …Я встал с коленей и, держась за воздух, Ступая тихо, подошел к окну. Потряс его и распахнул. Сырой Вдыхая ветер осени и снега. Не удивляясь больше чудесам, Предоставляемым мне этим домом, Я любовался бедным и знакомым Пейзажем, где плутал я по лесам, Где в этот миг к любой его тропинке Был близок легкий гул Большой Ордынки. Мой век, тебе давно не по себе! Зачем ты вел борьбу со мной в себе? Мне все равно, где это совершалось — В Москве или в Париже, или там, Куда за океаном по пятам Бегут, ко мне испытывая жалость. Прощайте все! Мне некуда бежать. Я остаюсь от холода дрожать. Здесь я наедине с двадцатом веком. Здесь он во всей открытости своей, Такой, как есть, на родине моей, Где каждый пятый — вор или калека. Мне все равно, какое время суток. Мне все равно, какое время дня. Мне все равно, какое время ночи. Я ухожу в знобящий промежуток, Где ждут давно оболганные очи, Все понимающие про меня… Там, за рекой, где больше нет разлуки, Где тень креста, хотя бы погощу. С тяжелым вздохом подниму я руки И с легким вздохом руки опущу. Взойду по шатким, щелястым ступеням На старый барский вымерший балкон, Прислушиваясь к их дрожащим пеням И к шелестам со всех родных сторон. Пахнет снежком, и в желтом отдаленье Проступит леса синяя стена… В День Ангела слышней, чем в День Рожденья, Все времена твои, все имена… Там родина моя… которой люди Еще не знают, хоть на ней живут. Ведь я не рассказал еще о чуде, Что сходит к нам, когда его не ждут. Однажды на заре я вышел в поле, Еще едва впиталась в землю кровь. И защемило сердце, как от боли, От радости, что есть еще любовь!.. Ведь родина не только эти дали И эта высь, она ведь, между тем, То место на планете, где нас ждали, Когда еще нас не было совсем. Когда мы были только сочетаньем Звезды и Праха, Крови и Мечты… Потом мы станем чьим-то причитаньем Иль немотой… Россия, это ты… Небезопасны старые дома, Они молчат, как вечные тома. Хочу от злой неутолимой жажды Ступить в одну и ту же реку дважды. И трижды. Невозможно? Пустяки! Ведь только так и пишутся стихи. Откуда этот колокольный звон? Пространство голое — со всех сторон… Ни леса нет, ни церкви вдалеке. Избушка… Дед, сидящий на пеньке… Тень шумных листьев мечется у ног, А древа нету… «Что тебе, сынок?» «Дед, что здесь было?» «Здесь была Россия». «Старик, ты спятил. Я же русский сам, Я знаю, где она!» «Она не там. Россия там, где все уже скосили. До зернышка повыбрали. Дотла Спалили храмы. А колокола Расплавили. И только звон остался». Окно захлопнулось. Звонок раздался… Небезопасны старые дома. Здесь на себе (как ни были б смиренны) Вы постоянно чувствуете взгляд Чей неизвестно. Знайте, эти стены Не только слышат, но и говорят. Дом может вам обычным показаться. Но в час любой, как музыкою сфер, В нем тишина полна импровизаций На темы всех реалий и химер. Они живут, как скрытые цитаты, Как внутренние рифмы, в толще стен И проступают в нынешние даты, Но лишь при тех, кто жаждет перемен. Пусть здравый смысл и опыт протестуют, Но для живого сердца и ума Небезопасны старые дома… Особенно, когда они пустуют. Я дверь открыл в соседнее пространство. Там в окнах — сквозь осеннее убранство Листвы — рябила гладь Невы иль Сены… Вот-вот сказать хотели что-то стены… Звонок интимно вроде б и условно Два раза прозвенел с намеком, словно Я дома был… Но странный длился день… Прекрасной дамы солнечная тень Прошла и встала слева от проема Дверного, за стеной: «В урочный час, Мне кажется, я заманила вас. Но вы мне так напомнили кого-то, Кто вне учета для широких масс… А там, в НИИ, без вас ломают копья, Там и о вас хотят поднять вопрос…» — «Я эту трещину в себе унес!» — «Я знаю. Вы хотите, чтобы хлопья Замельтешили, чтобы монастырь Вас обступил. Ужель хотите в келью?» — «Я посмотреть на вас хочу. Вы где?..» — «Зачем? Да и с какой, скажите, целью? — Она ответила. — Я тут везде. Глядите ж, снег! И все как в январе! Вам нравится в Донском монастыре? Я отпускаю вас… Но вы вернетесь. Не обошли вы стольких этажей! Их там у нас побольше, чем снаружи. Идите же, глотните этой стужи, Не забывая наших витражей». Я сделал шаг. И встал… Вороны с криком Роняли рваный мокрый серый снег. Ведь здесь (я поклонился двум гвоздикам) Под камнем, в одиночестве великом — Загадочный великий человек. Могилы скоро будут, как сугробы, Белым-белы, лишь черные на них Ряды чугунных букв старинной пробы Затяжелеют, как печальный стих. Одни под снегом канут, как растаяв, Но эти будут вечно — ЧААДАЕВ. Я на скамейке погрузился в сон, Успокоительный, как снегопад, Но спать на кладбище еще живому Опасно все же — кто-то рядом сел И монотонно: «Голос, Логос, Голос», — Забормотал. Я вскрикнул и проснулся. Свершалось то, чего я так боялся! — Заволновались стены, это глина Звала кирпич обратно; задрожали На церкви кровля и решетки — это Руда звала к себе свое железо. Скамейка зашаталась. Я проснулся. Опять. Снег с ветки уронив, Сова взгляд отвела и косо полетела… Метель повеяла о вечном свете Отца и Сына и Святого Духа. Но кто-то с кем-то вновь заговорил: «Да, я согласен с вами, что не может Быть воплощеньем алиби поэт, Не соучастник он. Но совесть гложет Его. А вас, по видимости, нет. Грешно, явившись Сыном без Отца, Мечом организовывать Второе Пришествие — получим Страшный Суд Без Судии!.. Без Бога, без предела… Для всех!» И снова: «Логос, Голос, Логос…» «Кто здесь?» — Я окончательно проснулся… Шли от скамейки свежие следы Двоих, по снегу, в сторону могил. Их быстро-быстро хлопья заметали. Шел крупный снег в Донском монастыре. …Мысль о поэме, как дамоклов меч, Висела надо мной четыре года. Сидишь в гостях, бывало, глянешь вверх — Висит. А выпьешь — Падает со свистом. И я, глаза от ужаса смежив, Сижу, не видя, и молчу, не слыша. И мальчики кровавые в глазах. Встаю. «Куда ты?» — «Я сейчас… Сейчас!» И становлюсь дождем, туманом, снегом. Я на земле. Но что мне делать с небом? Троллейбусы, я спрашиваю вас! (Меня в подъезд заталкивает ветер…) Слетают снега маленькие крохи. Снег ни при чем, дорога ни при чем… Да это же поветрие эпохи — Быть с алиби повсюду и во всем. Стоят дома с отсутствующим видом. С отсутствующим видом я иду. Не бойся, город! Я тебя не выдам Ни в этом, ни в двухтысячном году. 1987, 1995