Это вечное стихотворенье...

Соколов Владимир Н.

«Я забыл свою первую строчку…»

Я забыл свою первую строчку. А была она так хороша, Что, как взрослый на первую дочку, Я смотрел на нее не дыша. Луч по кляксам, как по чечевицам, Колыхался. И млело в груди. Я единственным был очевидцем Посвященья. Тот миг позади. Но доныне всей кровью — в рассрочку — За свое посвященье плачу. Я забыл свою первую строчку. А последней я знать не хочу. 1962

«Хотел бы я долгие годы…»

Хотел бы я долгие годы На родине милой прожить, Любить ее светлые воды И темные воды любить. И степи, и всходы посева, И лес, и наплывы в крови Ее соловьиного гнева, Ее журавлиной любви. Но,

видно, во мне и железо Сидит, как осколок в коре, Коль, детище нежного леса, Я льну и к Магнитной горе. Хочу я любовью неустной Служить им до крайнего дня, Как звездам, как девочке русой, Которая возле меня. 1963

Метаморфозы

Мир детства. Заборы и лужи. Ручьев перекрученных прыть. Я стал понимать его хуже. И лучше о нем говорить. Но как я хочу разучиться И в мире заведомом том Тайком от людей воплотиться В какой-нибудь старенький дом! И влажно глядеть в переулок, Листвой заслонясь, как рукой, В какой-нибудь там Ащеулов Иль Подколокольный какой. И знала б одна только осень, Что это ведь я под числом, А вовсе не дом номер восемь Стоит, обреченный на слом. А в час, как в иные строенья Мои б уезжали жильцы, Я им ни на миг настроенья Не портил бы: мы не юнцы. Мы дети отжившего века. Старинные особняки Для новых идей человека, Наверно, не столь высоки. Я просто, приветствуя силы, У свежего рва на краю Пропел бы им, как клавесины, Прощальную песню свою… Оранжевых листьев пиковки, Сентябрь начинает с туза. Я — старенький дом на Покровке — Гляжу сквозь больные глаза. Но — верный испытанным пробам — Я тут же, почти не скорбя, Бульдозером широколобым Бесспорно иду на себя. 1962

«Этих первых узнаю…»

Этих первых узнаю Заморозков речь я. Снег валится на скамью, На Замоскворечье. На сырую желтизну Улочек Ордынки, На тебя, мою звезду В привозной косынке. Зачернелись оттого Голые деревья… Так смотри же ты в него Хоть до одуренья. На мой кожаный рукав Голову откинув, Улыбайся, запропав, Колеси в лавинах! Не стесняйся, впопыхах Прикоснувшись к раю, Что витаешь в облаках. Я с тобой витаю. Белый, синий, сизый пух, Белая бездонность! Так захватывает дух Первая влюбленность. Так морочит май — любить В лунах юных, росных (Словно бабочку ловить Вдалеке от взрослых). Говорю я, а снежок Тает, тает, тает… Твой целует сапожок, К ручке припадает. Оставляет и скамью, И Замоскворечье. Этих прежних узнаю Заморозков речь я. С их дыханием туда Мы с тобой вернулись, Где в далекие года Лихо разминулись. 1962

«Не уважаю неревнивых…»

Г. Маргвелашвили

Не уважаю неревнивых. Им, равнодушным, все равно, Когда, какое, чье зерно Взошло на их, не чьих-то, нивах. Не уважаю неревнивых. Они без прошлого, без горя, Они без поля и тоски. Они живут не по-людски, С любимой женщиной не споря. Не уважаю по-мужски. Я сознаю свою беду: Не уважаю неревнивых, Всегда слывущих за счастливых. Люблю пристрастных и спесивых На горе женскому стыду. Я завещаю сыновьям Лишь ту безжалостную ревность, Чья роковая повседневность Рождает будущее нам. На почве родственной осев, Я потому твержу о нивах, Что презираю неревнивых, Люблю свой собственный посев. 1963

Сальери

Сальери, мастер в высшей мере, Лишь

одного не разумел: Что сочинять умел Сальери, А слушать нищих не умел. Сальери думал: он не знает, А Моцарт видел. Моцарт знал, Какая слабость наполняет Неукоснительный бокал. Сквозь лести гордую улыбку — Не просто зависть и расчет — Он видел первое: ошибку, Что спать Сальери не дает. Он отвернулся. Пусть насыплет. Да, Моцарт — бог. Бог чашу выпьет. Избыток жизни! И вовеки Убийства люди не простят. А бред о черном человеке, А прядь на лбу, беспечный взгляд… Бог может искушать судьбу. Но ведь свою! Бессмертен в вере, Суровый Моцарт спит в гробу. А что без Моцарта Сальери? 1963

Любовь

Утешь меня. Скажи мне: все неправда. И я поверю. Я хочу поверить. Я должен верить через «не могу». На отдаленном синем берегу Моей реки, зовущейся Непрядва, На камушке сидишь ты. Злая челядь — На противоположном берегу. Утешь меня. Скажи мне: все, что было, Случайность, наважденье, не закон. И я влюбленно, а не через силу Тебе отвечу русским языком. Утешь меня. Чтоб впредь не попрекали. Ведь я силен. Еще сильней — со зла. И я погибну на реке Каяле, Чтоб ты, как Русь, как девочка, жила. 1963

«Люблю, когда друзья мои в Тбилиси…»

Р. Маргиани

Люблю, когда друзья мои в Тбилиси В пылу беседы общей за столом Заговорят, до звона речь возвысив, Своим почти орлиным языком. Я прислонюсь тогда щекой к ладони, Заслушаюсь, на лица загляжусь, Порадуюсь, что я не посторонний, Что своего молчанья не стыжусь. Что вот и сам твержу я с их же пылом На языке, что дал мне дед-тверяк. А небо над художническим пиром Зашло за звезды… Полночь при дверях. Но все внимают листья-непоседы, И складки гор, и дуновенье трав, Как мы ведем высокие беседы, С грузинской речью русскую смешав. Я говорю о стихотворном ладе, Ликую. А пока я говорю, Сосна Мтацминды клонится и гладит По-матерински голову мою. 1963

«Художник должен быть закрепощен…»

Художник должен быть закрепощен, Чтоб ощущал достойную свободу, Чтоб понимал, когда и что почем, Не суете, а доблести в угоду. Художник должен быть закрепощен, Как раб труда, достоинства и чести, Ведь лишь тогда, питомец мира, он, Как слово точно взятое, — на месте. Художник должен быть раскрепощен, Когда мальчонка ритмы отмеряет Своей ручонкой — явь его и сон, — Но он тогда от счастья Умирает. Художник знает музыку и цвет, Он никогда не бог и не безбожник, Он только мастер, сеятель, поэт. На двух ногах стоит его треножник. Одно замечу, обрывая стих, Хоть в нем одном и участь, и отрада, — В монархии подобных крепостных Царей-освободителей Не надо! 1963

Цикады

Я думал — рассветные птицы поют, А это цикад свиристенье. Внушает им пенье их темный уют, Дрожащие ночью растенья. А я пробудился. Как будто в окне Большая заря наставала. А было черно. И подумалось мне: Лишь этого недоставало. Но так и случилось. В оконный проем Шумели кусты-невидимки. И думал я долго о прошлом твоем, Что в бедной скрывается дымке. От этого зябко щемило в груди, И будущее закрывалось Все тем, что угасло давно позади, Но все ж позади оставалось. И всю эту влажную южную ночь С открытыми спал я глазами. И было уже мне мириться невмочь С бездомными их голосами. Но вот они смолкли, зажав в кулачке Рассветной росинки монету… И снилось тебе о домашнем сверчке, Которого все еще нету. 1963