Это я тебя убила
Шрифт:
Я нашла Скорфуса, когда мне было плохо – омерзительно плохо. Это случилось на берегу, в вечер, когда я почти ничего не соображала и потому приняла его за обычного кота. Потащила бы я домой фамильяра, зная, что некоторые из них опасны? Не знаю, я не отвечала за себя. А Скорфус, как позже выяснилось, только недавно свалился за борт корабля, на котором к нам добирался, еле выплыл, уснул на пляже среди водорослей. Он родом с отдаленного острова Игапты, где фамильяров-кошек целое племя. Почти все они любят свою землю до умопомрачения: местные их обожествляют как ставленников доброй Гестет. С острова их не выманить, а вот Скорфус – хотя фамильяры не рождаются с клеймами – всегда ощущал себя странником,
Я нашла его без сознания, мокрым и замерзшим. Окоченелые крылья были так прижаты к облепленному водорослями телу, что я их даже не заметила, приняв за какое-то увечье. Неладное я почуяла, только когда дома он раскрыл глаз и истошно заорал. Впрочем, засыпать и видеть очередные кошмары мне не хотелось, поэтому я отсрочки ради решила выяснить, что за тварь неосмотрительно притащила домой. Мы поговорили. Узнав, что я принцесса, Скорфус мгновенно перевозбудился, без церемоний запрыгнул мне на руки, принялся вовсю тереться, повторяя: «Давай, давай дружить, у нас даже имена похожи, ну давай!» Орфо и Скорфус. Действительно, есть что-то общее. Мой разум был все еще затуманен, по сути, мне было плевать, и я просто сказала: «Давай», чтобы он скорее заткнулся. Потом я легла спать, и он нагло забрался в мою постель. А уже наутро стало понятно: у Скорфуса, пусть в зачаточном виде, есть дар гасителя. Ведь кошмары я пережила куда спокойнее, чем переживала все предыдущие месяцы, а еще через ночь они кончились.
Да, именно так, месяцы. Мое наказание больше не ограничивалось неделями.
Так я узнала, почему некоторые волшебники, не нашедшие гасителей, но подружившиеся с фамильярами, достаточно долго оставались живыми и здоровыми. Я сомневалась, что это светит мне: я нарушила слишком много правил. Но Скорфус дал мне надежду. И – куда важнее – стал другом. Кажется, даже первым настоящим другом, ведь что Лин, что Эвер были для меня не такими друзьями. А может, и не друзьями вовсе, я зря использовала это слово, мои чувства к обоим были… чуть иными. Я этого уже не знаю. Не знаю ничего.
– Может, поцелуй? – вкрадчиво спрашивает Скорфус, приподняв голову.
– Что, прости? – уточняю я, недоуменно глядя в его хитрый глаз. Решив, что поняла, склоняюсь чмокнуть это наглое недоразумение в темя.
– Нет, нет, не меня! – Он тут же уворачивается.
– Тогда о чем ты? – Теперь чую неладное.
– Ну, одно из правил, – не унимается он, расплываясь в ехидном оскале. – Поцелуи всегда работают.
Вот же маленький уродец.
– Угу, только нигде не уточняется, как именно в каждом конкретном случае они работают, – мрачно напоминаю я, передернув плечами. В волосах спящего Монстра уже нет червей: пришлось вынуть всех по одному, потому что тащить их с собой было нельзя. Зато на уродливое лицо успел сесть какой-то не менее гадкий жук. Сбиваю его щелчком. – Хотя, если хочешь, можешь попробовать, я не осужу никакие твои предпочтения, я вообще не осуждаю своих друзей.
– Я не… – начинает он, но сам хлопает себя лапой по рту. – Ну да, ну да. Ирония.
Какое-то время мы сидим молча, потом Скорфусу это надоедает, и он слетает с моих колен. Лениво идет к Монстру, запрыгивает уже ему на грудь, выпрямляется там, расправив одновременно крылья. Спина выгибается дугой. Есть в этом что-то хищное.
– Точно нет? – спрашивает он, неестественно, под очень сильным углом вывернув голову, чтобы на меня посмотреть. Серьезно, ненавижу эти его выходки в духе «Я бог».
Снова пожимаю плечами, а потом делаю жест «Мой рот зашит и не годится для поцелуев».
– Тогда лучше тебе отвернуться. – Весь Скорфус, но особенно его глаз, хребет и когти, начинает светиться слепящим золотом. – Я серьезно. И это… хорошо, что ты его усыпила. Правда. Все, давай, отворачивайся.
О подобном он просто так не просит. Я слушаюсь сразу, но все же успеваю заметить, как его силуэт растет, как перекатываются под шерстью обычно незаметные мышцы. В воздухе что-то начинает потрескивать и гудеть, по отдаленному морю пробегает тревожный громкий плеск, тут же, впрочем, утихнув. А вот по телу бежит знакомый колючий озноб, и приходит внезапное желание – выкопать себе ямку в песке, переждать все там. Вместо этого я просто подношу к глазам ладони и прижимаю как можно крепче, ведь золотое сияние уже режет глаза.
Меня нет. Я ни в чем не участвую. Я ни за что не отвечаю. Я спряталась.
Но от звука, с которым звериные когти обдирают чужую кожу, пытаясь отыскать под ней прежнее обличье, спрятаться сложнее.
Принцесса
Все стало меняться, когда мне исполнилось двенадцать. Я не сразу это заметила: слишком радовалась, что у Лина наконец появились еще друзья, и, может, поэтому не приглядывалась к ним пристально. К тому же я не разрешала себе забывать простую правду: Лин – принц. Будущий король. И далеко не всем, что происходит в его жизни, он должен делиться со мной.
Мы правда сблизились больше, когда Эвер догадался о его зависимости. И Лину правда повезло: он сумел оставить зелье в прошлом без посторонней помощи, тем более без козьей мочи. Мы приучили его вслух говорить простые слова: «Мне тяжело и плохо». Делиться дурными снами. Он рассказал почти обо всем, через что мама проводила его за войну, – о трупах с развороченными ранами, о пленных на виселицах, о красном платье, летевшем на ветру, о словах в день перемирия: «Я слишком люблю тебя, чтобы оставить». И еще много разного. Страшного. Мы слушали, и я удивлялась тому, как Эвер владеет лицом. Ведь Лин повторял в том числе все проклятия, которые мама обрушивала на Физалию.
Пары зелья мы заменили на пары обычных эфирных масел – постепенно Лин привык нюхать пихту, лаванду и вербену, чтобы успокоиться, а иногда натирал ими виски. Мы начали совершать вечерние пробежки у моря, а еще завели несколько ритуалов – например, перед каждой важной встречей с папиными придворными я сама надевала Лину кольца на пальцы, а Эвер проговаривал примерные планы того, куда может свернуть беседа. Мы нередко встречали Лина и провожали, порой нам даже удавалось напроситься его сопровождать – обо мне еще не говорили как о будущей придворной волшебнице, но до этого было недалеко. Папа ведь впился в идею. Ему теперь казалось, что мы придумали все гениально: близость волшебницы и гасителя не позволит Лину повторить мамины ошибки. Наверное, брат вообще теперь чувствовал больше поддержки, чем прежде. Меньше одиночества. И ему не нужно было зелье.
Но вдруг оказалось нужно что-то еще, чего мы дать не могли. Шторм продолжался.
Лин менялся на глазах, очень быстро взрослел. Лицо твердело, волосы становились пышнее, руки сильнее. Его красота теперь притягивала даже мой взгляд, он начинал говорить увереннее, а слушать его начинали с большим интересом. Порой, красуясь, он повторял странные философские тезисы Эвера – например, вот тот, про трудные и легкие пути, – но Эвер не обижался на эти кражи, только невинно уточнял: «Понимаешь ли ты все, что говоришь?» Лин смеялся и твердил одно: «Что бы я без тебя делал». Переводил взгляд на меня, добавлял: «И без тебя».