Этот добрый жестокий мир (сборник)
Шрифт:
Второй раз — к Алексею на похороны прибыла. На этот раз ни с кем не ругалась. Да и не разговаривала практически. Стаська шестнадцатилетняя при виде бабки вообще в угол забилась. Фыркнула гостья столичная — чего, мол, еще от дочери селючки ждать? Но внутри что-то кольнуло предательски… Обожгло огнем.
И содрогнулся невидимый айсберг.
Треньк!
Запиликал телефон у Риммы Алексеевны в сумочке. Отогнал видение.
— Да, я пришла, а тут нет никого… Не знаю… Сама запуталась. Ты же помнишь,
Ага. Я тоже помню. Как раз заснул в тот момент, когда ворвалась мадам Кшестанчик в редакцию.
(Стася моя — кор-ррреспон-ден-том в газете работает) и с гордым видом потребовала предъявить ей «журналистку, пишущую под псевдонимом Станиславы Кшестанчик». Мол, фамилию благородную посмели без спросу использовать. И сразу не поверила, не узнала внучку — как-никак восемь лет прошло с последней встречи. А когда поняла, кто перед ней, развернулась, поджав губы, и удалилась, ни слова не говоря.
Только огонь незримый полыхнул с новой силой.
— Я же тогда ушла, а у самой все в груди сжалось: вдруг больше не свидимся? Две недели маялась, прежде чем осмелилась позвонить в редакцию. Не знала, что ей скажу, не представляла, что она ответит…
М-ня. А еще ты не знала, чего стоило Стаське согласиться на вторую встречу.
— А как я жалела о потерянном времени. Наша ведь кровь — Кшестанчиков. Как я раньше этого не поняла? Я и квартиру готова ей отписать. Но только ей, а не этой лахудре.
Согласен! Лахудре здесь не место. А с квартирой история еще та была. Свиделись бабушка с внучкой, поговорили, потом еще раз, и наконец решилась Римма Алексеевна. Говорит: «Приходи в квартиру нашу жить однокомнатную. А со временем я тебе и вовсе ее отпишу. Все равно ведь пустует — покупали для Игоря, а он как за границу уехал, так там и остался. С квартирой, — говорит, — что хочешь, делай. А что мне с ней делать? — Вздох тяжелый. Приходи. Она хоть и без ремонта, но жить можно».
А Стаська еще и заупрямилась. Не надо, мол, нам подачек барских! Пришлось вмешаться. Нет, я, конечно, понимаю — гордость, достоинство и все такое, но у меня в глазах уже зарябило от бесконечных смен жилищ. За два года пять штук сменили. Только обживешься, энергопостов настроишь, территорию наметишь — и снова переезжать. Фррр! Надоело, пес их за горло! Одним словом, я в наших снах со Стаськой потолковал. Переубедил упрямицу. Согласилась. С условием, что не будет бабушка в жизнь ее вмешиваться. Ни при каких обстоятельствах.
А Римма Алексеевна на дерзость ничуть даже не обиделась — наша кровь, говорит!
Не обиделась.
Лишь засияло пламя подо льдом.
И вот, не прошло и двух месяцев после новоселья, как мамаша нагрянула.
Чвакпуло болото. Взялось дымкой. Воняет. А где-то журчит-переливается невидимый глазу ручей…
— Мама, что-то случилось?
— М-м-м?
— Ты уже полчаса меряешь шагами комнату.
— А что мне еще делать? У тебя телевизор поломан!
— Гм…
Молчит мамаша. Продолжает вышагивать из угла в угол.
— Ма-а-ама! Голова болит. Пожалуйста, хватит топать!
Бурлит болото. Настороженно притих ручеек. Не бойся, милый, я ведь рядом. Хвост трубой, когти — наготове, в обиду не дам! Журчит ручеек…
В понедельник Станислава собралась на работу. Впервые за три недели. Проснулась радостная. Запорхала птичкой по квартире. Любила она газету свою. Вообще, она у меня талант! Прирожденный журналист.
— Я же сплю! Можно тише?
— Извини, мамуль! Сумка упала.
Фыркнула Виктория, в одеяло укуталась.
А Стаська радостно к выходу поскакала. Ничего ей сейчас настроение не испортит. Ни мамашино бурчание, ни сон увиденный, да к утру позабытый — ею, но не мною. Все тот же сон — про кровать и болото. Только матери в этот раз не было, зато главарь Станиславы был. Ходил по кровати с надменным видом, брезгливо вниз поглядывая. Боялся ноги промочить.
Эх, Стаська, не вышел бы сон в руку…
Вышел.
Радостная прибежала Стася на работу, да нерадостная ушла.
— Простите, Станислава, не хотели вас беспокоить во время болезни… Нам урезали бюджет. Мы вынуждены сократить некоторых сотрудников, в их число попали и вы.
А в глаза-то главарь не смотрит. Обжечься боится. Только вместо огня лед застыл во взгляде Станиславы.
— Почему именно я? — В голосе — только сухой интерес.
— Станислава, как к специалисту к вам претензий нет, но…
ВЖЖЖЖ!
Вздрагиваю, просыпаясь.
Повседневность жужжалку кухонную включила, комбайн то есть. А у меня связь со Стаськой оборвалась. Впрочем, можно и не дослушивать. У них в редакции — стая, все свои. И только Станислава пришлая была.
Та-а-ак! Минуточку! А что это Повседневность на кухне затеяла? Раньше она интереса к комбайну не выказывала. Уф, опять в болото лезть. Глаз да глаз за мамашей нужен.
Чвакает болото, клубится туман, и робко пробивается сквозь топи тоненький одинокий ручеек. Чистый, прозрачный. Как остался незамаранным среди этого мрака? Стоит на меже Виктория. В ручей не решается окунуться, но и грязи сторонится.
Стоит у края, с ноги на ногу переминается.
— Что на меня нашло? Она же мне дочь, в конце концов, а я… Телевизор мне понадобился… Черти дернули! Пусть я тресну, если еще раз подойду к тому телевизору!
Звенит ручеек. Настороженно булькает болото.
Мяф!
Подозрительно все это.
— Привет! Я на ужин приготовила что-то особенное… — Кажется, Виктория и сама словам своим удивляется.
Стася недоуменно вскинула брови. Зашла в комнату, плюхнулась на диван.