Этот маленький город
Шрифт:
Жора ворвался на террасу как ветер. Гаркнул:
— Свети!.
Рука мальчишки дрожала, и свет от фонарика то опускался, то поднимался вверх к потолку, словно Степка водил по стене кисточкой.
Все стало ясно. Среди комнаты, мертвенно-бледный, стоял старик Красинин. Возле ног у него лежал мешок из грубого рядна, чем-то набитый до половины.
— Гад! — закричал Жора. — Выходи в сад, прикончу.
Нина Андреевна спохватилась:
— Ой, Жора, ой, Жора!.. Это же сосед наш.
— Барахольщик он,
— Глотка у тебя луженая, — спокойно сказал старик Красинин.
— Повтори, что сказал! Повтори!.. — Жора размахивал пистолетом перед самым носом старика Красинина.
— Любка, усмири своего хахаля, — сказал Красинин. — А то он под трибунал пойдет.
Жора аж подпрыгнул от негодования. Любаша вцепилась ему в плечо:
— Не трогай паразита. Пусть с глаз проваливает…
— Подавитесь вы этим барахлом! Собаки на сене. — Переступив через мешок, старик Красинин неторопливо, будто сожалеючи, удалился.
— Кто мог подумать?! — тихо сказала Нина Андреевна.
— Ты всегда всему удивляешься, — заметила Любаша. — Пора бы расстаться с этой глупой привычкой.
Степка нашел свечку. Но светомаскировки у тети Ляли не имелось. И они не стали зажигать огонь. Жора еще не отобрал у Степки фонарик, и мальчишка светил, не жалея батарейки. Заглядывая под кровать, за шкаф, который стоял в углу, и за ним было пространство, где можно было прятаться.
На крышке пианино пыли прибавилось. Оно было залапано; может, Красинин хотел утащить его. Но если очень присмотреться, то все же можно было различить следы слов, которые не так давно они написали с Вандой.
Все стали укладываться спать, только Любаша и Жора еще долго разговаривали вполголоса…
— Нужно жить одним днем. — Может, Жора и не верил в сказанное, но сейчас ему так было выгодно.
— Это из области сказок, — возразила Любаша.
— Почему?
— Жить одним днем — значит жить только настоящим. Но ведь настоящее — мгновение. Разве тебе не радостно мечтать о будущем или вспоминать прошлое?
— Мне радостно, когда ты со мной.
— А мне нет, — ответила Любаша тихо, без всякого сожаления.
— Нет, неправда. Это у тебя с перепугу. Испугалась, когда поняла, что в доме кто-то шныряет. Бывает… Ты же здоровая, нормальная…
Жора, кажется, не находил слов.
— На луну не вою… — Любаша вздохнула.
— Сверни папиросу. Еще не привык…
Они молчали совсем немного; Жора доставал кисет, газету. Потом он сказал:
— Я не об этом… Думаешь, я не понимаю? Думаешь, не способен на высокие темы колеса наматывать? Пойми же: дорога не та, рейс не подходящий. Пули свистят, бомбы падают. Убивают.
— Значит, можно обойтись без хороших чувств, без любви? Война все спишет?..
— Твоя мама не падала, когда тобой ходила?
— Я рассуждаю как ненормальная? —
Ее забавлял этот парень, глядевший на жизнь из-за своей шоферской баранки. Она догадывалась, что Жора привык к легкому успеху и едва ли был способен увидеть в девушке что-нибудь, кроме внешности.
— Тормоза у тебя прихватывают, — ответил Жора.
— Это хорошо или плохо?
— Неудобно в движении, — пояснил Жора и чиркнул зажигалкой.
При неверном свете огонька было видно, что Любаша сидит возле пианино на вертящемся табурете, а Жора — на крышке пианино, словно на садовой скамейке.
— Нужно открыть дверь на террасу, — сказала Любаша, — чтобы уходил дым.
— Лучше выйдем, — предложил Жора.
Она ничего не ответила — наверное, покачала головой.
Он встал, прошел в другую комнату. И дождь застучал дружнее, и потянуло свежестью: Жора распахнул дверь. Вернулся. Сапоги, подбитые железными подковками, цокали об пол, и дождь не мог заглушить их. Самокрутка плыла в темноте, как огонек ночного самолета.
— Я вот о чем… — сказал он и замолчал. Может, поудобнее устраивался на пианино. — Сейчас не время разворачиваться насчет больших материй. Твои сверстницы, между прочим, шинельки носят и пилоточки. Воюют. Предположим, не слишком шибко, на первой скорости. Но все равно, не щадят своих молодых жизней и красивой внешности… Ясно?
— Даже очень.
— Вот так… А если баранку в сторону философии крутнуть, то любовь, она не левый пассажир, она не просит: подвези, братец. А лезет нахально, как начальство. И захлопывает дверцу… — Он крепко затянулся, так, что комната озарилась. И выдавил: — Я тебя сразу полюбил.
— А я нет, — сказала Любаша.
— Что ж так? Сердцем не созрела или другой есть?
— Другой.
Долго молчал шофер Жора. Только затягивался часто. И цигарка светилась, как на ветру.
— Такое, значит, дело. — Он встал и заговорил решительно, почти грозно: — Только я задний ход давать не собираюсь. Учти. А пока… Я здесь, на полу, лягу. И сапоги сниму.
— Ложись со Степаном. Вам не будет тесно.
— Хочу на полу, — упрямо повторил Жора.
— Твоя воля. Спокойной ночи.
Заскрипела кровать, Любаша сказала:
— Подвинься, Ванда.
Утром, когда все еще спали, кто-то постучал в окно. Нина Андреевна пошла на террасу. И оттуда послышались восклицания, вздохи. Степка решил, что ночью случилось какое-то несчастье, раз мать так расстроилась, и побежал за ней.
Стекла глядели влажные. А солнце светило яркое. И казалось, что стекла плавятся от солнца — до того хорошо было утро.
На пороге мать обнималась с Софьей Петровной. Нюра стояла рядом — в белой косыночке, завязанной узлом под подбородком, и в свежем, непримятом платье синего цвета с белыми горошинами.