Этот мир не выдержит меня. Том 4
Шрифт:
— Получилось, — задумчиво повторил я.
Всё стало на свои места. Морфан избавился от магии и сумел пройти сквозь барьер. Жаль, что это никак не облегчало моё положение — я, в отличие от товарища, такой фокус провернуть не мог.
Я слегка тряхнул головой. От усталости картинка перед глазами едва заметно подрагивала. Нужно отдохнуть, но времени на такую роскошь у меня пока не было.
Следующие несколько минут прошли в поисках способа преодолеть преграду. Однако эти поиски не увенчались успехом. Ни моё заклинание,
Применить чары на пустое место не получилось — многочисленные попытки вызвали лишь острую боль в затылке. Клинок же легко пронзал пустоту, но единственным результатом, которого удалось добиться, стал недоумённый взгляд морфана — для него мои «упражнения» выглядели как безумная схватка с воздухом.
Проникнуть сквозь преграду, закутавшись в блестящее покрывало, тоже не вышло. Ткань, надёжно защищавшая от магии, оказалась совершенно бессильна перед невидимым барьером.
Что же, как это ни прискорбно, но, похоже, Лэйла права. Хольд, чья сила была скреплена печатью, и дети, не обладавшие никаким даром, смогли выйти из леса, а вот у меня возникли проблемы… Причём проблемы весьма серьёзные.
И словно этого было мало, снаружи послышался сигнал тревоги. Усач изо всех сил защёлкал клешнями, сообщая о приближающейся опасности.
«Пора валить…», — подумал я, но не сумел сделать ни единого шага. Неожиданно накатила чудовищная слабость, ноги стали ватными, а веки налились тяжестью.
Вслед за слабостью пришло равнодушие.
К чему всё это? Я оказался заперт в тюрьме, из которой невозможно сбежать, а раз шансов нет, то зачем продлевать бессмысленное заточение? Пусть всё закончится здесь и сейчас…
Я прикрыл глаза.
У всего есть предел прочности. У всего. Даже стальные гвозди иногда ломаются…
— Усач зоувёт нас, челоувечек, — пробормотал подошедший ко мне морфан. — Мы доулжны идти…
Я никак не отреагировал на его слова. Голова трещала, а перед внутренним взором снова появился тот, кто в последнее время стал предвестником всех больших проблем. Старший сержант Вереенко, собственной персоной — ухмыляющийся и как всегда зловеще — добродушный.
«Говоришь, даже гвозди иногда ломаются?» — ехидно спросил он.
Я кивнул. «Разговор» с воображаемым собеседником нисколько не смущал мой измождённый разум. Только где-то на самом краю сознания слышались сухие наставления инструктора по медицинской подготовке: «Галлюцинации — это признак физического и нервного истощения…»
Ожидавший ответа Дру-уг воспринял кивок как руководство к действию.
— Оутдай мне кусоучки истинной синевы, челоувечек… А поутоум пойдём наверх, — он ухватился за моё запястье, но тут же с воплем рухнул на колени: — За чтоу, челоувечек? Оутпусти!!!
Рефлексы оказались сильнее усталости. Я взял кисть морфана на болевой — вывернутый сустав «зазвенел», словно перетянутая
«Я смотрю, ты ещё не всё позабыл, сынок», — одобрительно хмыкнул сержант Вереенко.
— Не всё, — согласился я, не открывая глаз.
— Оу чём ты, челоувечек?? — жалобно спросил Дру-уг. — Мне боульноу…
Я слегка ослабил хватку. Морфан с облегчением выдохнул.
«А помнишь ли ты, товарищ солдат, — Вереенко вдруг нахмурился, — что ты десантник?»
— Я был десантником… — слова давались с трудом. — Когда-то давно…
Дру-уг, который явно ничего не понимал, слушал мою болтовню молча. Он наверняка думал, что я сошёл с ума, но проявлять инициативу не спешил — вывернутая кисть научила морфана осторожности.
«Бывших десантников не бывает!», — сообщил Вереенко, выставив для убедительности указательный палец.
— Чего тебе надо? — с ноткой раздражения спросил я. Этот странный «разговор» с каждой секундой утомлял меня всё сильнее.
— Поушли наверх, челоувечек… Там чтоу-тоу происхоудит… Чтоу-тоу плоухое… — Дру-уг решил, что вопрос был адресован ему.
Он говорил очень тихо и осторожно — видимо, опасаясь разозлить свихнувшегося командира.
Я ничего не ответил, хотя щелчки клешней, доносившиеся снаружи, действительно становились всё громче и всё яростнее. Моё внимание было сосредоточено на презрительно-предвкушающей гримасе, застывшей на рябой роже старшего сержанта.
«Думаю посмотреть, — процедил он, — как ты позорно сдохнешь в этой засраной мышами норе».
Сердце скакнуло к горлу. Рана на боку полыхнула огнём. Не хочу… Не хочу умирать вот так — опустив руки и сдавшись без боя. Ещё ничего не кончено!
«Уже лучше, сынок, — оскалившись сообщил Вереенко. — Вспоминай, чему я тебя учил… Советский десантник крепче любого гвоздя! Советский десантник не только никогда не ломается, он даже почти не гнётся! Так, слегка деформируется, чтобы ловчее войти в очередное отверстие… Понимаешь о чём я?»
Сержант не самыми приличными жестами проиллюстрировал свои слова и радостно рассмеялся. Заливистый смех ещё звенел у меня в ушах, когда рыжая и откровенно колхозная морда Вереенко почему-то сменилась интеллигентной физиономией моего начальника Сан Саныча.
«…А хороший оперативник, — поправив очки, добавил он, — в первую очередь работает головой, поймал мысль, Феликс?»
— Поймал, — выдавил я и кое-как распахнул веки.
Сан Саныч кивнул, растворяясь в голубоватом свете, исходящем от осколка статуи. Перед глазами появилось вытянутое бледное лицо — ссутулившись и встав на колени, Дру-уг оказался почти одного роста со мной. Я отпустил его запястье, и морфан поднялся на ноги, потирая пострадавшую руку.
— Оутдашь кусоучки, а, челоувечек? — вкрадчиво, чтобы снова не нарваться на неприятности, спросил он.