Ева и головы

Ахметшин Дмитрий

— Разве женщины могут сидеть на престоле?

Эдгар обозначил движение плечами, и Ева, не дожидаясь ответа, сказала:

— Когда я иногда не сплю ночью, мне мерещится знаешь что? Будто я плыву в кровати, как в лодке. Это страшно… а потом я засыпаю. Никогда не была ночью снаружи. Знаешь, какое сейчас чувство? Как будто я достигла на этой лодке дальних неведомых берегов, где никто из людей не был, а живут только великаны, вот вроде тебя. Здесь всё не как у людей. И на престоле не император и не граф, и не король, а королева.

— Это королева-ночь, Лилит, великая роженица, душащая своих детей пуповиной, и лишь крики её, разрешающейся от бремени, доносит до нас ветер. Она видит тебя, человеческий ребёнок, знает, насколько хрупка у тебя шея. Так слушай, что

она тебе шепчет, коль уж бодрствуешь, слушай, пока я здесь, с тобой — ночная мать никогда не придёт туда, где есть хоть один бодрствующий мужчина.

— Я попробую, — пообещала Ева, испуганная до полусмерти.

Сегодня это был соловей, что прыгал прямо по крыше их пристанища, был ослик, что переступал ногами в своей беспокойной дрёме — этот ослик показался Еве очень милым днём, и ей приятно было о нём размышлять, представлять, как лежат на его спине блики от луны, как ноздри затягивают ночных мошек. Ещё были звёзды, что сменялись в щели в потолке с поразительной быстротой, и каждая норовила ему, Эдгару, подмигнуть. Был храп кого-то из местных жителей, настолько могучий, что разносился по всей округе — он не мог принадлежать родителям Евы, Эдгар был уверен, что они не спят и выглядывают в щели между ставнями. Может, утром они примут дочь обратно.

Так и заснули, каждый в своём углу, проникая слухом, точно рыбьими иглами под ногти, в окружающую среду. Когда первые лучи солнца подняли великану веки, Евы уже не было.

Глава 2

Девочка ждала сразу за поворотом дороги, там, где начинались пребывающие в этом году под паром поля. Эдгар не коснулся поводьев, недвижный и уродливый, словно подточенный солнцем ком грязного снега, но Еве с лихвой хватило времени, чтобы забраться в повозку и втащить туда похожий на большого, блестящего от росы слизня, мешок с пожитками. Ослик повернул голову и недоумённо скосил на хозяина глаз. Нельзя сказать, что девочка имеет какой-то заметный вес, но в повозке Эдгара никогда никто не путешествовал, кроме мух, присевших отдохнуть на попутном транспорте.

— Из Собачьего хвоста ведут три дороги, — деловито растолковала она Эдгару.

— Здесь лучшие камни, чтобы греться маленькой ящерке?

На лице здоровяка появилась смущённая улыбка, немало удивившая Еву. Кажется, солнце, умыв лучами, привело в порядок его голову, пробудив от ночных кошмаров.

Ева сверкнула хитрым, почти кошачьим взглядом.

— Ты сам сказал, что ездишь там, где меньше народу. Более заброшенной дороги не найдёшь. Она ведёт…

Эдгар помотал головой, и Ева не стала продолжать. Человек, который выбирает самые запущенные дороги, вряд ли захочет знать, куда они приведут — поняла она. Такие, будто идеально подошедший к шляпке жёлудь, мысли возникали иногда в голове девочки сами собой. Это как разгрызть орешек: ты вдруг точно понимаешь мысли других людей, детишек, прожевываешь ядро этого знания с нескрываемым удовольствием. Мысли взрослых людей, что значит — самых непонятных людей на земле, чаще всего оставались вне понимания Евы, однако этот гигант оказался приятным исключением.

— Зачем ты пропала? — спросил он. Голос пугал и смешил Еву одновременно; ночью она с трудом удерживалась от того, чтобы не запищать от страха. — Для какой диавольской цели? Ужели бродяжничать?.. Твои рожатели были за дверью. Один удар, слабый удар, и она б отворилась. Ты вновь была бы дома.

В голосе костоправа слышался детский, почти щенячий, испуг, и Ева вдруг подумала: что, если эта громадина, которая может прихлопнуть её одной ладонью, как она, самая шустрая и востроглазая, бывало, успевала прихлопнуть муху, и в самом деле её опасается?

Уголки бледно-розовых губ девочки дёрнулись.

— Может так. А может, и нет. Я просто проснулась и ушла прочь.

Теперь, при дневном свете, девочка ощущала на себе пристальный взгляд. Она не похожа ни на мать, ни на отца — тонкая, почти прозрачная кожа, острый подбородок, неровно подрезанные у шеи чёрные волосы. Глаза подвижные, трепещут ресницами, словно две стрекозы.

Нос с еле заметными крапинками веснушек. Похожа, — решил для себя неожиданно Эдгар — на наглого воробья, который на всё готов, лишь бы завладеть упавшей хлебной крошкой. Это, наверное, единственные птицы, которые не стремятся, теряя перья, поскорее исчезнуть при приближении людей, а сначала присматриваются к тебе. И, если у тебя нет в мыслях обеспечить себе на ужин десяток птичек, — принимаются беззаботно рыться в твоих вещах. Великан стал думать о гвоздях, которые по преданию приносили воробьи к кресту, на котором позже был распят Христос. Может так случиться, что в клюве у этого воробышка гвоздь для него, Эдгара?..

Сходство с маленькой птахой подчёркивало свободное платье коричневого цвета, сандалии из тонких ремешков на толстой подошве. Позже, когда Ева будет уверять Эдгара, что легко сможет сама о себе заботиться, в пример будут приведены эти сандалии, которые были собраны вот на этих вот щуплых коленках.

«Только подошвы сделал для меня братец», — скажет она.

Дорога и правда никудышная, но теперь Эдгар не боялся, что она оборвётся, когда кончатся поля. Кусты чертополоха скребли по днищу повозки, хитрый осёл нарочно опускал голову, чтобы срывать цветы. Среди жидких, похожих на камыш, колосьев ржи серебрилась паутина. Мелькали полевые мыши. Теперь, на пару летних месяцев, это поле отдано им; сквозь комья земли пробивается сорная трава, душистые цветы кашки, белые, точно звёзды, ромашки. Кое-где сияли, точно блики в речной воде от нарождающегося солнца, бутоны вербейника. Хороший знак — земля здесь идёт на поправку, невзирая на то, что во многих регионах, бесплодная грязь с которых липла к колёсам эдгаровой повозки, ещё аукается тяжёлая, десятилетней давности, поступь засухи. В конце лета сюда выпустят пастись стада, а на следующий год засеют ячменём, и если будет на то воля Господня, если пошлёт он столько влаги, сколько выпало в этот год, крестьянину останется кое-что пожевать.

Мысли цирюльника блуждали среди луговых трав и ароматных соцветий, чтобы вновь набрести на полевых мышей. «Как их уши могут обходиться без соломенных шляп?» — некоторое время думал он.

Ева притихла, разглядывая спутника — вечером он показался ей едва ли человеком — будто их навестило существо из легенд и преданий, знатоком которых была покойная ныне бабушка. А ночью девочка просто не могла ничего видеть. Но этот образ остался с ней на всю ночь, образ ожившего камня, обитающего в горах на севере, гранящего в пещерах драгоценности и способного кулаком запрудить горную речушку. Будто какой-то маленькой девочке — не Еве, а другой, скажем, живущей по соседству, — бабушкиным голосом рассказывали историю: «Прослышал великан, что в одной деревне живёт кроха, делающая соломенных кукол, и захотел он забрать её с собой в горную страну…»

Сейчас впечатление немного поблекло. Солнце припекало; Эдгар стянул через голову котту и остался в исподнем — просторной рубахе с треугольным горловым вырезом, с многочисленными заплатками на локтях и плечах, и штанах. На голове соломенная шляпа с широкими полями. Эта шляпа настраивала случайных встречных на более благожелательный лад — любой разбойник скорее примерит петлю, чем станет носить такой головной убор. А неспешная манера передвижения (осёл при всём желании не мог развить какую-то скорость) делала из костоправа огромную букашку, годами ползущую от одного конца мирового кленового листка до другого. Эдгар знал, что в таком наряде он похож на огородное пугало, путешествующее по стране туда, где есть работа.

Единственное, что могло насторожить — засохшая кровь на рукавах. Ниже локтей места, чистые от человеческих выделений, смотрелись несуразицей. Эти рукава были своего рода вывеской, оповещением о роде его занятий. Странствующих палачей не бывает, головорез не будет хвастать на людях выпущенной кровушкой; скорее жилетом с чужого плеча. Остаётся только медицинских дел мастер.

И медицинские мастера вызывали подозрение не меньше прочего странного люда.

— Значит, ты лечишь людей, и не просишь за это никакой награды?