Евангелие от Агасфера

Лебедько Владислав Евгеньевич

Слушая Карловну, Юрис продолжал хохотать и приседать. Наконец, выпрямился, и вновь взялся теребить Федину пуговицу:

– Кума, ты опять оболгала высокие идеалы! Всё было несколько иначе…

– Я же сказала, что объясню в популярной форме, – парировала «кума».

– Популярно-то получилось, а вот суть опошлила. Федя, там дела были крутые и люди отнюдь не совсем рехнувшиеся, да и не робкого десятка. Впрочем, про это прочтешь в Википедии на досуге. Палачом действительно никто не отважился стать. Но ведь кто такой палач? Это отнюдь не мясник, не тупой убийца, как его могут показывать в дешевых фильмах или описывать в бульварной литературе. В Средние века и в Эпоху Возрождения, как правило, палач проходил очень серьезную подготовку. Это

был аскет, все свободное время посвящающий молитвам и духовным упражнениям. Его работа была священнодействием – он должен был дать шанс душе казнимого за несколько минут или даже секунд – очиститься и возвыситься. Это уже когда наступило время так называемого «прогресса», палач, как духовный сан – выродился, и с конца восемнадцатого века, к революционной гильотине допустили даже отпетых мерзавцев, а дальше и подавно. Но Батай и его ученики знали, что значит быть Палачом с большой буквы. Именно поэтому никто и не взялся – все понимали, что обычное убийство ни к какой трансгрессии не приведет. На том «Ацефал» и распался. Однако, среди бывших ацефаловцев было заронено зерно, которое дало всходы в начале пятидесятых в кружке Пьера Клоссовски – философа, любителя мистики и художника.

– А еще он был большим почитателем маркиза де Сада, о коем как раз в конце сороковых издал скандальезнейшую книжку, а позже написал книгу о Бафомете – то бишь, о дьяволе – и тоже весьма Бафомета нахваливал. Что же до художника – видела я его рисунки – типичная порнографическая мазня, – не сдержалась Наина Карловна.

– Не мешай нам, о старушка-божий-одуванчик, – Юрис обратил к женщине умоляющий взор, – всё не так просто и однозначно. Клоссовски был очень серьезным мистиком, но любил эпатировать публику – это было модно в те времена. А кружок его был тайным, и прежде, чем осуществить эксперимент по трансгрессии, участники несколько лет практиковали медитацию и другие восточные и западные методы для достижения духовной отрешенности. Наш Жорж и был тем, кому досталась роль Палача. А жертвой выпало стать Жерару Кальви. Вот он-то и спраздновал труса. Возможно – к лучшему, кружок после этого тоже быстро распался. Но те, кто несколько лет там подвизались, прошли мощную школу. К теме Жертвы и Палача Клоссовски подвёл их далеко не сразу. Ученики постепенно получали задания, для выполнения которых приходилось перешагивать сильнейшие внутренние и, тем более, социальные барьеры – а каждое такое действие, совершенное не по дурости или пьяному куражу, а как способ тренировки воли и крепости духа, высвобождало колоссальные силы. Идеалом был, конечно, ницшевский образ Заратустры. Каждый месяц собравшиеся должны были вытянуть одну карту Марсельского Таро. Карта в символическом виде содержала задание.

– Да-да, – вновь встряла Наина, – выпала тебе, допустим, семерка Кубков – иди, дружок и предайся самому изощренному разврату в группе каких-нибудь подонков, да не ропщи – а извлеки из этого духовный опыт.

Юрис уже не засмеялся, а лишь рукой махнул:

– Будет тебе куражиться. Допустим, даже с семеркой Кубков не всё так просто. Но, как бы там ни было, речь шла об очень серьезных трансформациях личности, о разрушении привычных для простых смертных оценочных суждений, всех этих «добро и зло». Пройдя эту школу, человек становился не циничным распутником – хотя, наверное, и такое случалось, а отрешенным созерцателем, способным на Поступок. Вишенкой на этом торте и были карты Повешенного и десятки Мечей, которые Клоссовски до мая тысяча девятьсот пятьдесят третьего года намеренно изымал из колоды. Ну а дальнейшее ты слышал.

Фёдор Михалыч находился к этому моменту в состоянии лихорадочного возбуждения и, одновременно, какого-то зачарованного паралича. Хоровод разнообразнейших чувств кружился, побуждая то бежать из этого безумного места без оглядки, то напротив – внимательнейшим образом вслушиваться в речь Юриса. Тело безвольно топталось на месте. Мысли же роились и прыгали в самые непредсказуемые стороны. В ту минуту, когда хвостатый прервал свой монолог, Феде удалось как-то осознать эту столь ранее незнакомую разобщенность внутренних членов и сделать отчаянную попытку собраться, да вот поймав пронзающий взгляд Наины Карловны, всё вновь рассыпалось.

– Не стал палачом и Жорж, хотя намерение у него было наисерьезнейшее – появление Фулканелли ли тому причиной или этому помешали бы другие обстоятельства – сие неведомо, – Наина, всматриваясь внимательно куда-то сквозь Фёдора, медленно, по слогам произнесла:

– А вот в твоей судьбе, голубчик, этот эксперимент, похоже, найдет свое завершение и решение!

Юрис, впрочем, успел вмешаться и предотвратить очередной шок:

– Бро, не слушай эту дуру юродивую!

– Что ты там мелешь, гадёныш?, – взорвалась Карловна и схватила парня за грудки.

Наш герой почувствовал себя обязанным предотвратить намечающееся рукоприкладство:

– Постойте! Вы тут все рассказываете такие вещи, в которые невозможно поверить. Неужели это действительно столь легендарный человек. Ни он, ни вы ничего не выдумываете?

Юрис и Наина мгновенно расцепились и, как ни в чем не бывало одновременно одарили Дядю Фёдора сияющими улыбками.

– Весь мир – вымысел. Один вымысел губителен, другой исцеляет…

– Но, Жоржу тогда должно быть около девяноста лет? А выглядит он никак не старше семидесяти. Он действительно родился в 1930 году?

– Может быть и намного раньше. Можешь ли ты представить курьез о том, кто родился, но не умрет – это как-то представимо, а случай про того, кто не рождался, но должен умереть – та же бесконечная жизнь.

На этих словах Фёдор Михалыч смекнул, что ему зубы заговаривают.

– Вы хотите сказать, что он никогда не рождался?

– Эк ты хватил! – усмехнулся хвостатый парень, – Ну, не то, чтобы никогда, но вот копыта отбросить никак не может, а пора бы.

– Давно пора, – подхватила Наина, – последние пару столетий он уже совершенно невыносим.

– А, вот как!, – Фёдор вдруг расслабился, всё более убеждаясь, что его разыгрывают, – Как в фильме «Формула любви»: «Про тысячу лет не знаю, но те 300, что я возле него, он ничуть не изменился».

– Нет, голубчик, – Наина стала серьезной, – Я как раз тысяча девятьсот пятьдесят третьего года – родилась двумя месяцами позже тех событий, о которых давеча шла речь.

– А я и вовсе юн еще, родился в тысяча девятьсот восьмидесятом, – подмигнул Юрис.

Атмосфера смягчилась, Фёдор тоже смог улыбнуться:

– А я семьдесят первого года.

– Ну, вот, а Жорж примерно третьего или пятого.

– Час от часу не легче? Ему как Фулканелли нынче сто тринадцать или даже сто пятнадцать?

– Ну кто же такими цифрами оперирует. Ты остроумно вспомнил «Формулу любви» про Калиостро. Помнишь, веселый доктор рассказывал, что писарь в деревне ставил только год рождения, вот и живут в деревне Иванов – 2 года от Рождества Христова, Петров – 4 года, так вот и наш Жорж.

– Вы серьезно?

– Дружище, ты же сам назвал Жоржа легендарным человеком, вот тебе и легенда! А Карловна, конечно, любит брехать.

– Что значит – брехать?, – вновь наехала на молодого человека Наина.

Между ними вновь возникает потасовка, и Фёдор Михалыч в очередной раз примеряет новую для себя роль спасителя, пытается разнять бодающихся неожиданным вопросом:

– А почему тогда столь легендарная личность обретается в такой маргинальной обстановке и,., пардон, компании?

– А это особый вопрос, – Наина Карловна театрально воздевает перст, – Пробовал он учить людей из высших слоев общества, и очень много лет на них угробил, но – не годятся они, только те, кому нечего терять, могут представлять для него интерес. Но не пролетарии, как в своё время отметил классик, а именно маргиналы – тут ты, голубчик в самую точку попал!