Евангелие от Джимми
Шрифт:
— Сколько?
— Четыре месяца, — отвечает она, выдержав мой взгляд.
Я киваю, стараюсь не выказывать эмоций и движением бровей показываю, что усвоил информацию.
Эмма садится. Я тоже сажусь напротив нее, по другую сторону низкого столика. И говорю:
— Это хорошо.
— Нет.
Она отворачивается, сжав губы, чересчур пристально рассматривает гримерные принадлежности под зеркалом. Я спрашиваю, что случилось.
— У меня проблемы. С Томом. Ему, как выяснилось, был нужен только ребенок. Сколько мы бегали по врачам, ладно, эти подробности тебе неинтересны, в общем, когда наконец получилось, он стал…
Она сплетает и расплетает руки, крутит на пальце несуществующее кольцо. Я слушаю ее с тяжелым сердцем. Мечты опасны тем, что могут сбыться, а мою тоску, оказывается, пережить куда легче, чем ее разочарование.
— Я ушла от него. Решила: оставлю ребенка, как-нибудь справлюсь, а там разберемся. Сначала он и слышать ничего не хотел, угрожал мне, теперь притих. Он ждет, когда я рожу, и нанял адвокатов… установил за мной слежку, нашел свидетелей, подал жалобу… Подозрение в попытке аборта. Меня три раза вызывали в полицию, гинекологи осматривали, мне предъявлено официальное обвинение. Есть закон, мне грозит срок, пять лет, если я его потеряю. И я все равно потеряю его, когда рожу: Том работает в прокуратуре. Это все ужасно, но я сама виновата. Я не сдамся. Поговорим лучше о тебе.
Я потрясенно смотрю на нее через разделяющий нас стеклянный столик, силясь разглядеть мою Эмму, беспечную и влюбленную, ненасытную и задорную фею зеркал, в этой женщине, которой самое заветное ее желание разбило жизнь.
Ей, видно, не по себе от затянувшегося молчания, и она меняет тему, говорит делано веселым тоном:
— Да, мне звонила миссис Неспулос. У нее все хорошо, она на Патмосе. Передает тебе привет.
Не в силах выдавить из себя ни слова, я протягиваю ей картонную папку с эмблемой телеканала. Наши пальцы соприкасаются, и она не сразу убирает руку. Потом отстраняется, открывает мое досье.
Затаив дыхание, я с тревогой смотрю, как меняется выражение ее лица по ходу чтения. Выходит, я ошибся. Я увидел ее — и ничего больше мне не нужно; она здесь — и все мои решения ничего не значат, пустой звук, я снова теряю почву под ногами. Ее запах, ее красота, ее горе… Я не могу без нее жить. Вновь одолевает, сильнее, чем когда-либо, искушение отчаянием, пока она ошеломленно пробегает глазами мое коммюнике для прессы. Вызов, миссия, ответственность за человечество — все это теперь отвлеченные понятия, теория, выход за неимением лучшего, способ бегства. Я думал, что теперь надежно защищен от земных страстей, что совладал с желанием, поставил крест на сексе и буду отныне испытывать лишь обобщенную любовь к человеку и человечеству в целом, — но перед ее поруганной женственностью, взывающей о помощи, меркнет все остальное. И сквозь отчаяние пробивается догадка, предчувствие — что все еще возможно. Взять ее за руку и уйти из этой студии, от всех этих людей, забыть, кто я, чего от меня хотят, забыть мой добровольно-принудительный крест — исчезнуть вместе с ней, быть только приемным отцом будущему ребенку, променять все человечество на жизнь с женщиной, которую я люблю.
Эмма вскидывает глаза от бумаг, и я сразу понимаю, что слишком поздно, исключено, все кончено.
— Ты… ты — Бог? — потрясенно выговаривает она. — Это они имеют в виду?
— Нет, Эмма. У меня хромосомы Иисуса, но это еще ничего не доказывает — главное мне только предстоит.
— Я буду записывать, можно?
— Конечно.
Она роется в своей бездонной сумке, нашаривает диктофон, кладет его на столик между нами, включает.
— У тебя есть доказательства? Ученые готовы засвидетельствовать твое происхождение?
— Да. Советник Ирвин Гласснер. Это он вынес мое досье из Белого дома. Я написал тебе его телефон: он подтвердит и клонирование, и исцеление, которое приписывает мне, и…
— Он и руководил этим проектом «Омега»?
— Он и Бадди Купперман — помнишь? «Лангуст», мы смотрели этот фильм, когда…
— Зачем тебе участие в передаче Ханли?
Она сыплет вопросами, не слушая моих ответов: боится пристрастности.
— Я силен, только если в меня верят, Эмма. И мой долг — спасти как можно больше людей…
— Повышая рейтинг. Обогащая Джонотана Ханли. Поддерживая самую гнусную из сект.
Я стараюсь, чтобы мой голос звучал нейтрально, хотя меня раздражают эти предвзятые суждения — за деревьями она не видит леса.
— Бойкотировать двадцать миллионов зрителей — не лучший способ помочь им во всем разобраться.
— Тебя что, накачали наркотиками?
— Перестань. На меня возложена миссия, Эмма. Я сумею помешать тем, кто захочет извратить ее или погреть на ней руки.
— И давно ты это узнал? Про твою ДНК?
— В июле.
— Что же изменилось в твоей жизни?
— Все. Так я думал до сегодняшнего утра. Сейчас смотрю на тебя и понимаю: нет, я все тот же.
Она выключает диктофон.
— Что ты хочешь сказать?
— Все лучшее во мне — это ты. Таким, каким я хочу сегодня быть, сделала меня наша с тобой история. То осознание себя, которое подарила мне ты, наше с тобой счастье и страдание, которыми я тоже обязан тебе. Ты изменила меня, благодаря тебе я вырос, ты оставила мне эту силу любви, которая приумножилась без тебя.
Она грустно улыбается уголком рта — все понимает.
— Ты говоришь мне спасибо за то, что я тебя бросила, да?
— В каком-то смысле. Спасибо от всех людей.
Она снова нажимает кнопку на диктофоне.
— В чем же состоит твоя миссия?
Я рассказываю ей о кардинале Фабиани, о Скалистых горах, Лурде и аббатстве. Даю ей все ключи: пусть сама найдет для них замки и откроет.
— Что же такое Бог?
Я отвечаю не сразу. Она закуривает.
— Сам еще не знаю, Эмма. Это порыв. Энергия. Сила любви и творения…
— Которая создала мир, где царят ненависть и хаос.
— Это мы сделали его таким по образу своему. Потому что думали, что таков наш образ. Люди винят Бога, но ведь они были вольны строить мир иначе. Без этого, будь он неладен, образа.
— А откуда он взялся, этот «будь он неладен, образ»? От лукавого?
— Да.
— Ну ясно, женщины. Всегда все сводится к одному: если бы Ева не съела яблоко… И ради этого вздора ты мобилизуешь целый телеканал и заставляешь меня терять время?