Евангелие от Люцифера
Шрифт:
— Мы не можем избавить тебя от веснушек и бледной кожи, но замаскировать все это нам вполне под силу, — ответил он, поднимая лосьон для искусственного загара. — Да и волосы покрасить мы тоже можем. — Он кивнул на кучку пластиковых флаконов и присмотрелся к этикеткам. — Тебя сделаем потемнее, меня посветлее. Тебе какой больше нравится, шоколадный или цвет корицы?
В конце концов она остановилась на «лесном орехе».
Через сорок пять минут, высушив волосы полотенцем и несколькими мягкими свитерами Марчелло, Финн и Хилтс уселись на передние места фургона. Волосы Финн теперь приобрели темно-каштановый цвет и были подрезаны в мальчишеском стиле. Искусственный загар сделал ее гораздо смуглее, скрыв обычную для рыжеволосых бледность кожи. Хилтс тоже коротко постригся и перекрасился в блондина с отдельными мелированными прядями. На обоих были модные мятые брюки карго и броские рубашки: у Финн — зеленая, у Хилтса — ярко-красная. Сменная одежда и туалетные принадлежности для обоих отправились в дешевые рюкзачки. Финн достался большой и круглый, Хилтсу — ранец в авиационном стиле.
— Вот так и будем действовать, — сказал Хилтс, — вопреки всем их ожиданиям. Они будут искать пару, мы прикинемся одиночками. Они будут искать американцев, мы подсунем им что-нибудь другое. На каких языках ты говоришь, кроме английского?
— Немного на итальянском, на мексиканском диалекте испанского. На школьном французском.
— Насколько хорош твой французский?
— Насколько может быть хорош школьный французский.
— Канадский.
— Что?
— Вот кем ты теперь будешь, студенткой из Канады, француженкой из Монреаля. Тебя будут звать… Какие бывают имена у француженок из Канады?
— Селин Дион. Аланис Морисетт.
— Прекрасно. Тебя зовут Селин Морисетт, и ты совсем не говоришь по-итальянски. Если дела пойдут худо, начинай плакать и кричать по-французски.
— Худо — это как?
— Если тебя сцапают.
— А как насчет тебя?
— Du er sa grim at du gor blinde born bange.
— Что за тарабарщина?
— Это по-датски: «Ты настолько безобразен, что пугаешь слепых детей».
— Я не знала, что ты говоришь по-датски.
Хилтс улыбнулся, наклонился и поцеловал Финн в покрытую свежим «загаром» щеку.
— Ты многого обо мне не знаешь.
ГЛАВА 22
Проходя под стофутовой высоты воротами миланского Центрального вокзала, Финн старалась думать по-французски: уловка, к которой ей случалось прибегать еще на письменных экзаменах в школе. Беда была в том, что сейчас это не помогало. Ей все время слышался гнусавый голос ее профессора по истории в Нью-Йоркском университете, вещавшего, что английское слово «хрень» возникло потому, что французское слово grenouille — «гренуй», или «лягушка», британским пехотинцам периода наполеоновских войн было не выговорить, и они, чтобы обзывать французов лягушатниками, использовали схожую фонетическую форму. Со временем этимология забылась, а негативный смысл сохранился. Почему-то в настоящий момент в памяти Финн упорно всплывал лишь этот эпизод. Что же до самого французского языка, то некоторое время она не могла вспомнить решительно ничего, кроме oui и non — «да» и «нет». Стараясь не впасть в панику, девушка двинулась по главному вестибюлю вокзала, не уступавшему по площади футбольному полю.
Интерьер поражал своим иррациональным гигантизмом, особенно изумительным в связи с тем, что породивший это архитектурное диво фашистский режим всегда похвалялся стремлением к эффективности. Краеугольный камень колоссального сооружения заложили в 1906 году, когда Италия еще была монархией. К 1912 году архитектор Стаччини украл у Дэниела Бернхема проект вокзала Юнион-Стейшн в Вашингтоне и просто-напросто увеличил изначальные параметры вдвое. Спустя двадцать лет, в 1931 году, вокзал наконец был торжественно открыт; в связи с этим событием отряды чернорубашечников промаршировали строевым шагом под той самой аркой, где только что прошла Финн. Весь вокзал, включающий двадцатипятифутовые платформы и сводчатые навесы из стекла и металла, имел в длину тысячу сто восемнадцать футов и занимал площадь чуть более семисот тысяч квадратных футов. Теперь, спустя семьдесят пять лет после открытия, огромный железнодорожный комплекс служил приютом бог весть для кого, включая стаи бродячих цыган, сотни профессиональных карманников и вдвое большее количество бездомных, не говоря уж о ежесуточном потоке в триста двадцать тысяч пассажиров. Под его крышей находились магазин фирмы «Гуччи», два «Макдоналдса», агентство по прокату автомобилей, круглосуточно работали билетные кассы. Поскольку на очень коротком отрезке пути между первым «Макдоналдсом» и кассой Финн один за другим атаковали четверо хлыщей разного возраста, но схожей самоуверенности, предлагавших угостить ее или снять для нее номер, ей подумалось, что слово «хрень» вспомнилось как нельзя к месту. По пути к билетной кассе она также заметила как минимум дюжину полисменов в синих мундирах, каждый из них держал в руках листок с ориентировкой. Хилтс был прав: они высматривали ее и фотографа, так что у нее имелись основания порадоваться и сделанной стрижке, и крашеным волосам, и новой одежде. А еще она четко понимала, что их паспорта остались в гостинице и у нее нет ни единого документа, удостоверяющего личность, который мог бы подтвердить ее неожиданную инкарнацию в качестве Селин Морисетт, гибрида двух канадских вокальных знаменитостей.
— Хрень, — прошептала она себе под нос, стоя в короткой очереди у кассы.
Просмотрев большие таблицы с расписанием отбывающих поездов, девушка поняла, что выбирать особо не из чего. Добравшись до окошка, она по-английски, однако с нарочитым акцентом, который итальянцы должны были принять за французский, попросила билет до Лиона, отвернулась от кассы и, проходя, как они договорились, мимо Хилтса, но не глядя в его сторону, буркнула:
— Лион, вагон одиннадцатый, купе D, платформа девятая.
Хилтс встал в очередь за билетом, а Финн пошла вперед. Поезд отправлялся через десять минут. Она плелась нога за ногу, присматриваясь ко входу в посадочную зону, который сейчас контролировали четверо полицейских в форме и еще двое в штатском, с рациями. Документов у пассажиров не спрашивали, однако ко всем, проходившим за металлическое ограждение, внимательно присматривались, причем особое внимание (тут Хилтс маху не дал) уделяли молодым парам.
Держа билет в руке, на виду, Финн направилась между двумя полицейскими с их рациями, затаив дыхание и глядя перед собой. Когда копы окажутся по обе стороны от нее, бежать будет поздно, и совершенно очевидно, что на допросе в полиции ей не удастся долго выдавать себя за Селин Морисетт. Да и смысла нет: если уж сцапают, так лучше колоться.
Она вдруг подумала о том, как бы отреагировала на всю эту историю ее мать в Колумбусе: надо же было, чтобы простая сезонная работа обернулась этакими приключениями. Потом девушка поймала себя на мысли о Хилтсе: он относился к тому типу мужчин, которых ее мать всегда называла не иначе как «негодяями», только вот слово это произносила с какой-то мечтательной улыбкой. Отец, с точки зрения ее матери, был как раз таким.
— Scusi, sig~norina, parla Italiano? [9]
9
Прошу прощения, синьорина, вы говорите по-итальянски? (ит.)
— Pardon?
Финн замерла. Она француженка из Канады по имени Дион. Нет. Селин. Вот ведь хрень какая!
— Parla Italiano, sig~norina?
— Je ne comprends pas. [10]
Все, похоже, это конец. Ей не вспомнить ни единого французского слова, и во рту у нее пересохло, как во время визита к дантисту.
Полицейский ростом повыше шагнул вперед, наполовину загородив ей путь. Краешком глаза она приметила табличку девятой платформы с указанием, белым по черному, места назначения.
10
Я вас не понимаю (фр.).
— Sig~norina, per quanto tempo sei stato in viaggio?
Коп спрашивал ее о том, как давно она путешествует, — девушка прекрасно поняла его, несмотря на сильный миланский акцент. Однако она ни на каком итальянском не говорит, потому что она вовсе не Фиона Кэтрин Райан, молодая историк-археолог-беглянка, а совсем даже Селин Морисетт, беззаботная юная француженка из Канады, знай себе путешествует в одиночку по Италии, тратит не больше двадцати баксов в день и ездит на ночных поездах, чтобы сэкономить на гостиницах.