Евангелие от Марка
Шрифт:
Так мы имеем в философе Ферекиде из Сироса человека, который своей душой еще взирает в тот мир, какой открывается ясновидческому сознанию, и его описывает — дает описание, за которым можно следовать. Таким он еще стоит в западном мире в VI столетии дохристианского летоисчисления. Фалес (Фалес из Милета (около 625 — около 545 до Р. X.) — со времен Аристотеля считается основателем философии), Анаксимен (Анаксимен (585 — около 525 до Р.Х.) — натурфилософ из Милета), Анаксимандр (Анаксимандр (около 610 — около 546 до Р.Х.) — натурфилософ из Милета), Гераклит (Гераклит (около 540–480 или 483 до Р.Х.) — философ), являющиеся почти его современниками, стоят уже иначе. Так два разных мира действительно входят один в другой. Но как это выглядит в их душах? В них угасло, парализовалось старое ясновидение, самое большее — осталась тоска по этим духовным мирам. А что переживают они там, где у мудреца из Сироса еще был остаток древнего ясновидения, где он еще взирал в элементарный мир причин? Это
Если бы наши современники так часто не читали бездумно некоторые вещи! Часто легко проходят мимо одного места у Ницше, которое может глубоко захватить и потрясти. Оно находится в оставшемся после его смерти сочинении «Философия в трагическую эпоху Греции» (Фридрих Ницше. Соч. Том 10 (Сочинения и наброски (1872–1876), Лейпциг, 1896 г), где он описывает Фалеса, Анаксагора, Анаксимандра, Парменида (Парменид из Элея (около 540 — после 480 до Р.Х.). Анаксагор (499–427 до Р.Х.)), Гераклита и Эмпедокла. Там есть одно место в самом начале; надо его почувствовать. Ницше ощутил нечто такое, что было пережито в душах этих первых греческих одиноких мыслителей. Прочтите это место, где он говорит: «Как могло это быть в душах этих героических фигур, которые должны были найти переход из времени живого видения (о котором Ницше ничего и не знал, но который он предчувствовал), когда древняя жизненность в душах была заменена абстрактными, сухими, трезвыми понятиями, где «бытие» — это трезвое, сухое, абстрактное, холодное бытие — как понятие вступило на место полнокровной жизненности, какой обладало ясновидческое сознание?» И Ницше ощущает это, как будто кровь замерзает, когда переходят из мира жизненности в мир понятий у Фалеса или Гераклита — когда эти люди принесли понятия «бытия» и «становления», так что чувствуют себя перенесенными из пронизанного теплом становления в ледяное царство «понятий»!
Надо почувствовать себя перенесенными в то время, в котором жили эти люди; ощутить, что они переживали при приближении Мистерии Голгофы; надо так войти в них, чтобы почувствовать, что в них еще есть смутный отзвук древних времен, но они стоят там и должны довольствоваться абстрактной способностью суждения в человеческом «Я», в чем раньше совсем не было нужды. В то время, которое затем последовало, мир понятий становился все более и более богатым, а в первое время, когда они только образовывались, греческие философы схватывали лишь самые простые понятия. Как они мучились с понятиями, с отвлеченным понятием «бытия»; как мучились, например, философы элеатской школы с абстрактным «бытием»! Так подготовлялось то, что суть собственные абстрактные свойства «Я».
Теперь представим себе душу, которая стоит там, на Западе, подготовленную к этой миссии Запада, но которая еще несет в себе сильнейшие отзвуки древнего ясновидения. В Индии они давно отзвучали; на Западе еще были. Порыв души тянет к ним, но сознание не может. Такое настроение, как у Будды, в этих душах не могло возникнуть. Настроение Будды сказало бы: «Мы ввергнуты в мир страданий — так освободимся от него!» Нет! западные души хотели нечто постичь из того, что было перед ними. В то, что было за ними, они не могли проникнуть, а в мире они имели только холодные, леденящие понятия. Представим себе такую душу, как душа Ферекида из Си-роса: он тот, кто последним мог взирать в то, что есть в элементарном мире. Но помыслим себе еще другую душу: она не может видеть, как элементы рождаются живыми из Кроноса; она не может видеть, что змеевидное существо Офионеуса начинает борьбу с верхними Богами. Но в образной форме она твердо знает, что оттуда что-то оказывает свое действие на мир внешних чувств. Она не провидит Кроноса, но видит то, что как его отображение переходит от Кроноса в чувственный мир: огонь, воду, воздух и землю. Она не видит, как с верхними Богами ведут борьбу нижние боги, как восстает змеиный бог Люцифер; но видит, как правят дисгармония и гармония, дружба и вражда. Любовь и ненависть видит она как абстрактные понятия; огонь, воду, воздух и землю как абстрактные элементы. Что теперь еще проникает в душу, это она видит, но что прежде видели современники — это сокрыто.
Представим себе такую душу, которая еще совсем находится в жизненности недавнего времени, но не может созерцать в духовном мире, которая может постигать только внешнее отображение; для нее сокрыто — в силу ее особой миссии — то, что прежде осчастливливало людей; с другой стороны, она от нового мира «Я» не имеет ничего, кроме нескольких понятий, за которые должна крепко держаться: это будет душа Эмпедокла! Так стоит перед нами душа Эмпедокла, если мы хотим понять его внутреннее существо. Почти современником мудреца из Спроса был Эмпедокл; он живет позднее всего на две трети столетия, но душа его совсем иного склада. Она должна была перейти Рубикон от древнего ясновидения к абстрактному пониманию, свойственному «Я». Здесь мы видим, как сталкиваются два мира, как брезжит «Я» и направляется к своему осуществлению. Мы видим души древних греческих философов, которые были присуждены, чтобы первыми принять то, что теперь называют разумом, логикой; мы видим, как их души опустели, лишившись древних откровений. И в эти души должен был влиться новый импульс, Импульс Голгофы.
Таков был склад этих душ, когда воссиял Импульс Голгофы. Но они должны были жаждать нового наполнения — только тогда могли они понять его. Для индийского мышления почти нет переходного состояния, сравнимого с тем, что мы имеем у одиноких греческих философов. Поэтому индийская философия, которая сразу сделала переход к учению йоги, едва ли могла найти возможность перехода к Мистерии Голгофы. Греческая же философия подготовлена так, что она жаждет Мистерии Голгофы. Взгляните на гнозис, как он в своей философии домогается Мистерии Голгофы. На греческой почве возникает философия Мистерии Голгофы, потому что лучшие греческие души жаждали приятия Импульса Голгофы.
Надо иметь добрую волю, чтобы понять то, что произошло в ходе эволюции человечества. Тогда можно проследить нечто из того, что мы в праве назвать так: это есть словно призыв и отклик на поверхности Земли. Мы взираем на Грецию, мы взираем дальше — на Сицилию, смотрим в такие души, из которых Эмпедокл — особо выдающаяся, и мы слышим некий знаменательный призыв. Как можем мы его охарактеризовать? Что говорят такие души? Примерно так (заглянем в душу Эмпедокла): «Я знаю исторически о посвящении; я знаю исторически, что через посвящение в человеческие души входят сверхчувственные миры. Но теперь пришла другая эпоха.
Посвящение не может больше непосредственно ожить; душа человека вступила в другую стадию развития. Мы нуждаемся в достигающем «Я» новом Импульсе. Где ты, тот Импульс, который может стать на место прежнего посвящения, какого мы больше не можем пережить, — Импульс, который бы явил перед новым «Я» ту же тайну, которую заключало в себе древнее Посвящение?» И на это отвечает другой призыв, который идет с Голгофы: «Я мог, следуя Богам, а не людям, вынести на свет тайны мистерий и явить их перед всем человечеством для того, чтобы достоянием всего человечества стало то, что прежде пребывало в глуби мистерий!»
Как вопрос западного мира о новом разрешении мировой загадки, является нам то, что, к примеру, на юге Европы родилось в греческих душах. И как ответ, который может быть понят только на Западе, является нам великий монолог Бога, о котором мы говорили вчера в конце лекции и о котором будем говорить завтра.
ВОСЬМАЯ ЛЕКЦИЯ Базель, 22 сентября 1912 г
Мы знаем, что в Евангелии от Марка, после охарактеризованного великого всемирно-исторического монолога, следует так называемое Просветление, сцена Преображения. Много раз указывалось на то, что для трех апостолов, которые были взяты на «Гору», на которой произошло Преображение, это было родом высшего посвящения. Они должны были в этот момент еще глубже быть введены в тайны, которые передавались им для руководства и водительства человечества. Мы знаем (это вытекает из разных предыдущих обсуждений), что эта сцена заключает в себе ряд тайн. Уже то указывает в Евангелиях и в полных оккультных писаниях на присутствие таинственного, когда говорится о «горе». «Гора» всегда обозначает, если речь идет об оккультных вещах, что те, кто возводятся на гору, возводятся к некоторым тайнам бытия. В Евангелии от Марка мы это чувствуем особенно сильно по определенной причине, которая при верном чтении этого Евангелия бросается в глаза.
Здесь надо указать на 3-ю главу от Марка от 7-го до 23, 24 стиха, строго говоря, до 22 стиха; надо только читать с ощущающим пониманием, и тогда нечто бросается в глаза. Уже часто упоминалось, что выражение «вести к горе», «направляться к горе» имеет оккультное значение. Но в названной главе мы имеем троякое, не только приведение к горе, но если мы в три абзаца, даваемых Марком, пристальнее вникнем, то мы слышим сперва (3,7): «… И Иисус пошел со Своими учениками назад, к морю» и т. д. Итак, нас сперва ведут к сцене у моря. Потом мы слышим (3,13): «… И Он восходит на гору и зовет к Себе тех, кто Ему был любезен». А как третье мы слышим (3,20–21): «… И Он приходит домой. И снова собирается множество людей, так что они не могли даже вкусить хлеба. И когда Его родные это услыхали, они вышли, чтобы забрать Его, ибо, говорили они, — Он не в своем уме».