Евангелие от святого Бернарда Шоу
Шрифт:
Теперь позвольте мне высказывать собственные возражения по поводу его методики. Она порочна, ибо его оппоненты не пожелают играть честно. Они извратят его мысли, как всегда делали с каждым, кому не хватило духу пройтись по ним огнём и мечом, как это сделал Вольтер. Лучше в полной мере хлебнуть их проклятий, нежели подвергнуться тому, чему подвергнется Бернард Шоу! Христианин вытрет мел с доски, удалив всё, что было сказано о «психопатии и суевериях», и заявит: «Даже Бернард Шоу допускал, что на Иисуса возлагаются чаяния всего мира. Поэтому говорю тебе, именем Бернарда Шоу: Продай всё, что имеешь, а всю выручку отдай мне!»
Мистер Шоу знает это, и я тоже. Он хотел (я уверен) сделать своё предисловие изящным выпадом в сторону Иисуса; но оружие в руках его обратится против
Опасность сальвационизма
Светский взгляд на Иисуса весьма окреп благодаря увеличению в наше время числа людей, имеющих средства для обучения и подготовки себя к тому, чтобы не боятся взглянуть в лицо фактам: даже таким ужасающим фактам, как грех и смерть. Результат — большая строгость современных мыслителей. Распространяется убеждение, что помогать человеку
поверить, что, какими бы кровавыми ни были его грехи, он сможет сделать их белее снега лёгким усилием собственного самомнения, неизбежно значит помогать ему стать подлецом. Оно действует не так уж и плохо, если ты ещё добросовестно пообещаешь ему, что, буде он позволит смерти застигнуть себя врасплох в вопросах веры, он будет поджариваться в раскалённом докрасна аду целую вечность. В те времена внезапная смерть — самая завидная из всех смертей — считалась ужаснейшей из бед. В наших молитвах к ней причисляются мор, чума и голод, война и убийство. Но вера в такой ад быстро исчезает. Все выдающиеся мыслители лишились её; и даже среди простых людей она сохранилась лишь в тех частях Ирландии и Шотландии, которые до сих пор пребывают в XVII веке. И даже там она негласно приберегается для кого-нибудь другого.
Значение ада в схеме Спасения
Серьёзность намерения мечущихся над адом цепляться при этом за Искупление очевидна. Если нет наказания за грехи, не может быть и никакого самопрощения за них. Если бы Христос оплатил наши счета и при этом не было ни ада, ни, следовательно, возможности угодить в беду, позабыв о своём долге, мы могли бы быть настолько плохими, насколько пожелаем, не подвергаясь ни возмездию со стороны светского права, ни угрызениям совести, становящейся в этом случае проявлением банальной неблагодарности по отношению к Спасителю. С другой стороны, если Христос наших счетов не оплатил, они всё ещё гнетут нас; а такие долги причиняют нам серьёзные неудобства. Эволюционная сила, которую мы называем честью и совестью, ловит нас на таких промахах и безжалостно стыдит за то, что мы, в силу невысокого своего развития, оказались на них способны. «Спасённый» вор испытывает экстатическое счастье, недоступное честному атеисту: он подвергается искушению красть вновь и вновь, дабы повторить прекрасное ощущение. Но если крадёт атеист, у него не бывает подобного счастья. Он вор и знает, что он вор. Ничто его не очистит. Он может попытаться противопоставить своему позору некую компенсацию или эквивалентное благодеяние; но это не изменит того, что он украл; и его совесть не будет чиста, пока он не преодолеет своего желания красть и не превратится в честного человека, раздувая ту божественную искру в себе, на существовании которой как на повседневной действительности, отвергаемой атеистом, настаивал Иисус.
Хотя верующие в искупление могут быть, таким образом, счастливее остальных, это вряд ли можно назвать наиболее целесообразным с точки зрения общества. То, что верующий счастливее скептика — аргумент не более существенный, чем то, что пьяница счастливее трезвенника. Счастье легковерия — дешёвая и опасная разновидность счастья, а никоим образом не жизненная необходимость. Кто прожил более счастливую жизнь — Сократ или Уэсли — вопрос без ответа; но нация сократов куда защищённее и счастливее, чем нация уэсли; а отдельные личности — куда выше на шкале развития. Так или иначе, вся наша надежда — на людей сократовских, а не уэслианских.
Из этих двух разделов мы получаем серьёзное возражение против христианства: возражение нравственное.
Право отказаться от Искупления
Потому, будь даже у всех нас умственная способность верить в Искупление, мы должны отказаться от этого намерения, на что у нас есть безусловное право. У каждого, кому предлагают спасение, есть неотъемлемое естественное право ответить: «Нет уж, спасибо: Я предпочитаю сам в полной мере отвечать за свои поступки; не по мне это — сбросить все грехи на козла отпущения: я был бы куда менее осторожен, совершая их, если бы знал, что они не будут мне ничего стоить».
Кроме того, есть ещё точка зрения Ибсена: этого несгибаемого моралиста, для которого
вся схема спасения — лишь ничтожная попытка обмануть Бога; попасть на небеса, не заплатив по счетам. Напроситься, выторговать вечную жизнь и принять её как подарок вместо того, чтобы заслужить её — это низко, даже если мы с неуважением относимся к Силе, чьего снисхождения добиваемся; а ожидать ещё и венца славы! — это было для Ибсена слишком; и заставило его воскликнуть: «Ваш Бог — всего лишь старичок, которого вы обманываете», — и хлестать скорпионовым жалом полумёртвую совесть XIX века, возвращая её к жизни.
«Потому, будь даже у всех нас умственная способность верить в Искупление, мы должны отказаться от этого намерения, на что у нас есть безусловное право. У каждого, кому предлагают спасение, есть неотъемлемое естественное право ответить: “Нет уж, спасибо: Я предпочитаю сам в полной мере отвечать за свои поступки; не по мне это — сбросить все грехи на козла отпущения: я был бы куда менее осторожен, совершая их, если бы знал, что они не будут мне ничего стоить”.
Кроме того, есть ещё точка зрения Ибсена: этого несгибаемого моралиста, для которого вся схема спасения — лишь ничтожная попытка обмануть Бога; попасть на небеса, не заплатив по счетам. Напроситься, выторговать вечную жизнь и принять её как подарок вместо того, чтобы заслужить её — это низко, даже если мы с неуважением относимся к Силе, чьего снисхождения добиваемся; а ожидать ещё и венца славы! — это было для Ибсена слишком; и заставило его воскликнуть: “Ваш Бог — всего лишь старичок, которого вы обманываете”, — и хлестать скорпионовым жалом полумёртвую совесть XIX века, возвращая её к жизни».
Есть и другой вариант этого аргумента, основанный на гуманитарной почве. Позволим себе сослаться на него:
«Нет, вашу версию рассказа
Не оскорблю я даже фразой!
Возьму Христа, тварь Божью вашу,
На свой манер его раскрашу.
И этой сцены апогеем
В печальной жизни круговерти
Волшебной — до и после смерти —
Узнаем цену Назарею...»
«Был молод я. Они мне пели:
“Что б ты ни думал, что б ни делал,
Тебе вовек не отбрыкаться
От Иоанна, 3, 16!”
Всё так! Я поумнел, и снова
К той мысли возвращался; но
Не мог забыть я всё равно,
Что скорбная природа слова,
Бесовский пропуск меж стихов,
Плоды жестоких антитез,
Сарказм и Яблоко Грехов,
Посул тех адских мук безмерных,
Что столь удобен для неверных, —
Всё это муками Небес Сведёт на нет, воздев на дыбе,
Всю нашу благосклонность к “Рыбе”!..» «Итак, страшнее нет несчастья:
Не знаю горше я проклятья,