Евангелие от святого Бернарда Шоу
Шрифт:
О ты, немилосердный маг!
Вот подозрений чёрных мрак,
Что в каждом ухе — слово зол,
Ростку любому — плети боль.
А вот — анчар, чей яд силён (Три зла в себе скрывает он:
Религию, мораль, закон):
Смрад его — жестокий гнёт —
Красоту людей убьёт.
Я — лекарство от жрецов,
Ведьм, теологов, скупцов,
Стряпчих, докторов, царей,
Шлюх, надсмотрщиков, зверей!
Искажён мой путь — вглядись! — Вскормлен кровью, втоптан в слизь! Освящает смерть моя Боль и бремя, рок и яд.
Кровь людей на куполах,
Бьют детей в моих домах,
Жён пытают, жёнам лгут,
Жёнам дарит плеть и кнут Залитый дерьмом союз Таинства священных уз.
Бич, и стыд, и горький дым Проклят именем моим!
Красота, любовь — тайком!
Ум и мудрость — под замком!
Ржа обмана сердце ест!
Низость славят до небес!
Боль, и горе, и болезнь —
Мне
Мёртвых пляскам несть числа!
Разум, смелость — дети зла!
Масло, хлеб, зерно, вода —
Ценою рабского труда!
Яркой жизни свежий бриз В кислое довольство скис.
Урожай прелестных фиг В грязь бесформенную сник;
Блеск экстаза обращён В низменный и грубый сон,
Где, в дерьме никчёмных лет,
Позабудут славы свет,
В дыре укрывшись от него Зловонной — свинства своего.
Плачь, богач, в хлеву своём!
Тощий нищий, стой столбом!
Скульптор, музыкант, мудрец Продадут себя вконец;
Иль придут — сквозь глад и боли омут —
К свету солнца, к веку золотому.
Я вижу всё, как сквозь вуаль;
Но ты — тебе меня не жаль?
Александр:
Ты при смерти: твой труп нас озарит.
Смотри же! тёмен блик и ядовит.
Довольно! Бередить твой шрам не стану;
Пойду, укроюсь в тайном месте Пана Под срубленным Аркадии платаном.
.Он тает, делая, как луч рассветный,
Грязь видимой, себя же — незаметным.
После смерти Иисуса Александр возвращается и завершает трагедию лучиком надежды.
Александр:
Водой одет
До горизонта белый свет.
Честь, красота — сошли на нет.
(Затмение завершается.)
Но лик земли оденется весной Всей прежней красотой!
И улыбнётся солнце, словно тьмы Амура сад, где пировали мы,
Не ведал яд.
Но острый взгляд,
Но нюх на запах тонких истин У молодости чистой Бытия — искажены. Уйду тропой своей В чертоги Пана, скрытые от века.
Изъят из дней,
От взора человека
Вдали, я жду, когда же Сфинкс придёт,
Чей гений пьёт
Яд сей чумы и охраняет мир
От рабства и господства пред людьми.
Чу! ближе, ближе скрип его колёс!
Вот глаз его орлиный среди звёзд!
На знамени — язычество и страсть,
Свобода, тайна, равенство и власть,
И непокорность; символ их воздет Рубином розы на златом кресте.
Да! Я ожидаю все века
болей человеческих, пока
Он пламень Прометеев запалит.
Спаситель всей Земли!
Христианство и империя
И, наконец, зададимся вопросом, почему старые предрассудки столь внезапно утратили поддержку, что, хотя (к вящему позору государственных лидеров и вождей) законы, с помощью которых угнетатели могут душить или подавлять всякую свободу мысли и слова в этих вопросах, всё ещё не подлежат апелляции и заточены под руку наших фанатиков и изуверов (не так давно вполне порядочному лавочнику был вынесен приговор «богохульство» за высказывание, что, если современная девушка объясняла бы свою внебрачную беременность, утверждая, что ей явился Святой Дух, мы знали бы, что нам думать: замечание, которого бы никогда не было им обронено, будь у него верные представления о том, как эта история попала в евангелие), они используются исключительно против бедняков, да и то лишь вполсилы. Если считать с той поры, когда первый учёный осмелился шепнуть как о профессиональной тайне, что Пятикнижие не могло быть записано Моисеем, до того момента, когда, уже на моей памяти, епископа Коленс отстранили от проповеди и, по сути, отлучили от церкви за высказывание тех же мыслей в открытую, минуло восемь столетий (предмет обсуждения, хотя и технически интересный для палеографов и историков, но имеющий не больше значения для людского благоденствия, нежели чем спор о том, унциальная или курсивная форма письма древнее). Но теперь, после пятидесяти лет ереси Коленсо, нет ни сколь угодно авторитетного церковника из ныне живущих, ни образованного мирянина, способного заявить, не подвергаясь насмешкам, что Моисей написал Пятикнижие точно так же, как Паскаль — свои «Мысли», или Д’Обинье
свою «Историю Реформации», или что святой Иерони записал пассаж о трёх свидетелях в Вульгате, или что есть не менее трёх различных историй творения, сплетённых вместе в Книге Бытия. Сейчас безумные сторонники прогресса вряд ли смогут утверждать, что за последние полстолетия мы достигли больших успехов в мудрости и широте взглядов, чем за шестнадцать предшествующих полустолетий: на самом деле, куда проще согласиться с тезисом, что последние пятьдесят лет свидетельствовали о несомненной реакции со стороны как викторианского либерализма, так и коллективизма, ощутимо усилившей государственные церкви. Но факт остаётся фактом: байроновский «Каин», опубликовавший сто лет назад — выдающийся случай в вопросе того, что на богохульные книги не распространяется авторское право, и Армия Спасения теперь может включить её в число своих публикаций, не шокируя всех и каждого.
Хочу напомнить, что причины, которые привели к этому внезапному потеплению, включают преображение многих современных держав (особенно давно независимой Французской Республики и крохотного островка Британии) в империи, затопившие границы всех церквей. В Индии, например, христиан менее четырёх миллионов при населении в триста шестнадцать с половиной миллионов. Король Англии — защитник Веры; но какую веру можно назвать нынче Верой? Жители этого острова ещё на памяти нынешнего поколения настаивали на том, что их вера — истинная Божья вера, а всё остальное — язычество. Но нас, островитян, лишь сорок пять миллионов; и даже если считать нас всех христианами, в империи есть всё ещё семьдесят семь с четвертью миллионов магометан. Добавьте к этому индусов и буддистов, сикхов и джайнов, которых религиозные наставления моего детства учили считать грязными идолопоклонниками, обречёнными на вечную погибель, но религия которых может теперь презрительно утереть мне нос в ответ на все дерзкие выпады в её адрес, и в итоге у нас есть более трёхсот сорока двух с четвертью миллионов еретиков, превосходящих наши сорок пять миллионов британцев, из которых, между прочим, только шесть тысяч уверенно называют себя «учениками Христа», остальные же — члены англиканской церкви и других деноминаций — куда менее выразительно подтверждают свою апостольскую преемственность. Иными словами, сегодняшние англичане, вместо того, чтобы быть (как и их предки, за чьи идеи они цепляется) подданными практически целиком христианского государства, теперь наполняют (и, по сути, даже значительно переполняют)
лишь уголок империи, в которой христиан только одиннадцать процентов от всего населения; поэтому нонконформист, который скорее продаст свою подставку для зонтиков, чем даст денег на поддержку англиканской школы, обнаруживает, что налоги, которые он платит, идут не только на содержание католической церкви на Мальте, но и на заключение христиан под стражу за кощунственную торговлю библиями на улицах Хартума.
Обратимся к Франции, стране в десять раз более островной из-за своей озабоченности собственным языком, собственной историей, собственным характером, чем мы, всегда бывшие исследователями, колонизаторами и ворчунами. В этой сосредоточенной на себе самой стране сорок миллионов человек. Общее же население Французской Республики — почти сто четырнадцать миллионов. Французские христиане не в таком безнадёжном меньшинстве по сравнению с нашими одиннадцатью процентами; но и их доля весьма мала, всего тридцать пять процентов, что довольно показательно. И — люди более последовательные, чем мы — они официально оставили христианство и объявили, что во Франции нет особой религии.
Нет её и в Британии, но мы не привыкли так говорить. Конечно же, в Англии есть множество простаков, принимающих точку зрения Карла Великого и считающих чем-то само собой разумеющимся предложить нашим восьмидесяти девяти процентам «язычников, вынужден я с сожалением заметить», альтернативу — смерть или христианство, — если бы не смутное чувство, что всех этих заблудших рано или поздно обратят миссионеры. Но ни один государственный деятель не может увлекаться столь смехотворными приходскими заблуждениями. Ни один английский король или французский президент не сумел бы править, исходя из предположения, что теология Петра и Павла, Лютера и Кальвина достоверна в сколь угодно значимой степени, или что христос больше будды или Иегова — больше Кришны, или что Иисус человечен в большей или в меньшей степени, чем Магомет, или Заратустра, или Конфуций. По правде говоря (поскольку он устанавливает законы против всякого богохульства), ему приходится относиться ко всем религиям, включая христианство, как к богохульным, когда он выступает перед людьми, не привычными к религиям и не желающими иметь с ними дело. И даже это — уступка порочной нетерпимости, для искоренения которой империя должна использовать свой контроль над образованием.