Эвмесвиль
Шрифт:
Все так, но антагонизм этот уходит корнями еще глубже: в саму материю. Властитель воплощает спокойствие; живописцы изображают его — как Зевса — сидящим или стоящим. Его противник отличается проворством, ловкостью — — — и едва ли найдется скульптура, отчетливее передающая ощущение энергии, подвижности, чем та бронзовая парная статуя, которую афиняне воздвигли в память о тираноубийцах Гармодии и Аристогитоне [171] ; оба они поплатились за свое покушение смертью.
171
… в память о тираноубийцах Гармодии и Аристогитоне… Гармодий и Аристогитон — афинские тираноубийцы. В 514 г. до н. э. составили заговор против тирана Гиппия, сына Писистрата, но убить
Кровопролитие — классическая развязка; я просмотрел в луминаре целый ряд подтверждающих эту мысль эпизодов: начиная с убийства Юлия Цезаря и кончая убийством в Сараево. Оба упомянутых эпизода похожи, между прочим, в том отношении, что стали предвестиями мировых войн.
Если мы теперь обратимся к атомам, то различия — наподобие различий между Цезарем и тем менее значительным принцем [172] — исчезнут. Оба они, как и их убийцы, подчиняются одной и той же неизбежности. Я согласен с Виго и в том, что историк должен давать не объяснения, а картины событий. Разумеется, сквозь краски и рисунок этих картин, сквозь деяния и характеры должна просвечивать атомарная реальность.
172
… и тем менее значительным принцем… Имеется в виду Франц Фердинанд фон Габсбург (1863—1914), эрцгерцог австрийский, с 1896 г. наследник престола Австро-Венгрии. 28 июня 1914 г. он был убит террористом в Сараево, что послужило поводом для начала Первой мировой войны.
Конечно, нашего Цервика не стоит сравнивать с Гармодием, один другому не ровня. Да я и не собираюсь заниматься такими сравнениями. Не говоря уже о том, что я, как анарх, стараюсь воздерживаться от оценочных суждений, мне для моих исследований достаточно Эвмесвиля — именно потому, что я сохраняю беспристрастность. Ночной бар — мой аквариум: у здешних рыб имеются плавники и зубы, как и у их сородичей в океане. Ведь и моему учителю Бруно достаточно всмотреться в хрустальный шар, чтобы увидеть королей с их военными походами.
Цервик, как я уже объяснял, воплощает ту неугомонность, с какой подвижное кружит вокруг покоящегося, пытаясь вытолкнуть его из середины. Это закон природы. Если Кондора свергнут, Цервик вскоре начнет точно так же кружить вокруг трибунов; дело тут просто в том, что каждый, даже наилучший режим находит свою оппозицию, а вместе с ней — и публику, которая если и не приветствует прямо атаки на этот режим, то, во всяком случае, наслаждается ими как эквилибристическим номером.
В Цервике и правда есть что-то от канатного плясуна. А еще он напоминает певца-кабаретиста — мастера непристойных двусмысленностей, который всякий раз, когда его пытаются привлечь к ответу, ловко отделывается от недоброжелателей. Иногда Цервик даже проявляет дерзость пикадора: своими уколами он раззадоривает быка, ежеминутно рискуя, что тот проткнет его рогом.
Недавно, когда с помощью луминара я принимал участие в параде на Темпельхофском поле в Берлине, один инцидент напомнил мне акробатические номера Цервика. Король заставлял себя ждать; сидевший на дереве мальчишка, ученик сапожника, крикнул: «Да скоро этот пройдоха появится?»
На что жандарм, обращаясь к нему снизу, спросил:
— Чертов засранец, ты кого имеешь в виду?
— Своего брата, конечно, — — — кого же еще?
Наконец король появляется и принимает парад. После окончания церемонии этот мальчишка подходит к блюстителю порядка:
— Господин жандарм, — — — а кого выимели в виду?
Приблизительно так же обстоит дело и с фамильярными намеками в статьях Цервика. Многих удивляет, что Кондор терпит его; но и терпение имеет свою шкалу: ибо этот борзописец, в зависимости от состояния погоды, может держаться в и известных пределах — как придворный шут, — либо становиться излишне назойливым или даже опасным. В настоящее время он пребывает в средней из трех упомянутых фаз, то есть от него
Что как журналист Цервик весьма и весьма одарен, вынуждены признать даже его противники. Даже Домо читает каждый номер «Крапивника» сразу после его появления — и, как я предполагаю, не только потому, что обязан это делать как шеф полиции, но и ради собственного удовольствия. Разумеется, он умеет оценить чистый повествовательный стиль и логическую точность.
Пока длится званый обед, я стою наготове в баре. Я проверяю воздух, температуру, распылитель [173] , стаканы, стоящие передо мною на барной стойке, бутылки на полке позади меня. Спрашиваю тех, что работают внизу, в буфете, во всеоружии ли они. Большинство блюд подаются наверх уже готовыми к сервировке; чтобы затребовать их, мне достаточно немногих ключевых слов.
173
… распылитель… Действие этого аппарата описывается так (Эрнст Юнгер. Гелиополь. С. 51):
Аэроионизаторы на колоннах искрили беспрерывно. Маленькие аппараты на столах только усиливали их действие. Зал работал, словно гигантский мозг, продуцирующий серии внутренних монологов, рассказов, воспоминаний, связных и бессвязных комбинаций, возникающих будто во сне.
Обед, как правило, прост; он длится три четверти часа; трио музыкантов исполняет свои мелодии в самом начале, после закуски и во время десерта. Обеденный зал называют «кают-компанией» или же «трапезной». Когда Кондор поднимается из-за стола, несколько сотрапезников — среди них всегда Аттила и Домо — сопровождают его в Желтый салон, куда подают мокко и ликеры. Там можно выкурить и сигару, хотя Кондору это неприятно. В зависимости от расположения духа и настроения — вовсе не всегда, — он потом направляется в расположенный рядом ночной бар. Кто очень хочет, может (действуя по принципу: «Сир, Марли!» [174] ) присоединиться к нему. Домо извещает меня о предстоящем визите; миньонызаранее занимают свои места.
174
… действуя по принципу: «Сир, Марли!»… Замок Марли, построенный в 1679—1686 гг., был приватной резиденцией Людовика XIV, куда могли приезжать на несколько дней только лично приглашенные им немногочисленные гости. Как рассказывает в своих мемуарах герцог де Сен-Симон, когда король собирался ехать из Версаля в Марли, все придворные умоляли его взять их с собой, обращаясь к нему с одной-единственной фразой: «Сир, Марли!»
Перед обедом Домо делает Кондору доклад, потом, собственно, о делах разговаривать не положено, но неизбежно снова и снова происходит обмен какими-то короткими репликами по поводу текущих событий. Мне такие реплики дают больше материала для размышлений, чем если бы я присутствовал на самом докладе: это лакомые куски для моего ненасытного любопытства. Позволю себе повторить, что истории государств я предпочитаю историю культуры. С нее начинается и ею заканчивается гуманность. Соответственно, придворнойистории — включая даже историю задворков, — я придаю большее значение, нежели истории политической и партийной. История делается людьми и в любом случае регулируется законами; потому-то она так неистощима на неожиданности.
Я не хочу слишком далеко отклоняться от Цервика. Его имя, правда, никогда не произносится в ночном баре; этого человека как бы намеренно не замечают. И все-таки по поведению присутствующих в баре можно понять, что он в очередной раз взбаламутил пыль посредством одной из тех статей, при чтении которых мой братец потирает руки. Так было и совсем недавно, когда они пришли из Желтого салона. Домо сказал: «Я уже справился в „Майдингере“». Майдингер— это наша энциклопедия, труд поистине александрийских масштабов.