Евпраксия
Шрифт:
Янка отвернулась:
— Не ко мне относится, а наоборот — к суке-волочайке.
— Ты про что?
— За свои дела мерзкие попадёт-таки в яму.
— Не позволю.
— Ты не Бог, бо не вездесущ.
— Я не Бог, но и ты не дьявол! Впрочем, может, дьявол?.. Коли так — опасайся кары Господней. — И, не попрощавшись, вышел из покоев игуменьи.
А она, взглянув единственным глазом вслед Владимиру, прошептала:
— Может быть, и дьявол... кто знает?.. Коли Бог всесилен, почему не желает с дьяволом разделаться? Отчего допускает зло? Получается, не всесилен? Или зло необходимо Добру? И без зла — Добро не Добро? — Опершись на посох, села на скамью. — Коли всё предопределено, значит, Бог, создавая Еву, знал уже о первородном грехе? Для чего это было нужно Ему? — Помолчала и заключила: — Но не приведи Господь — сядет вдруг на Киевский стол брат Володечка... Спуску мне не даст, отомстит за всех, изведёт, заест... Лучше руки на себя наложить...
(И ведь наложила, уточним в скобках: в 1113 году, сразу после смерти князя Святополка и торжественного въезда Мономаха в Киев, выпила отраву...)
Между тем Владимир, выйдя из палат настоятельницы и чувствуя недоброе, поспешил за ворота, чтобы убедиться: с Евпраксией ничего не случилось в его отсутствие. Выбежав, окинул взором дружинников и, невольно вздрогнув, произнёс незнакомым голосом:
— Где она?
Гриди его не поняли:
— Ты о ком толкуешь, батюшка, мой свет?
— Где моя сестра?
— Так с тобою же отправилась в монастырь!
— Что, не выходила?
— Да когда же? Нет, не появлялась.
Он опять бросился в ворота, побежал к погосту. Мысленно молил: «Господи, Господи, прошу! Лишь бы ничего не случилось. Сохрани ея! Ангелочка нашего, солнышко, былиночку!» И увидел издалека распростёртое тело на земле. И, не чуя ног, приблизился, опустился на колени, заплакал.
Евпраксия лежала вполоборота, запрокинув голову, с выражением удивления на прекрасном лице. А из переносицы, посреди бровей, у неё торчала деревянная ручка шила.
Мономах коснулся Ксюшиной ладони — всё ещё тепловатой, влажной. И поцеловал. И закапал её запястье слезами. С болью произнёс:
— Душенька, прости, что не спас!..
А трава у могильных плит слабо колебалась от июльского ветерка, вроде бы сочувствуя князю. Ярко-красные розы, точно капли крови, на надгробии Кати алели. Капля крови алела и на Ксюшиной переносице. Мёртвые затягивали живых. Мёртвых становилось всё больше. И никто не мог помешать этому печальному шествию.
А спустя три дня летописец Нестор, тяжело вздыхая и бубня в вислые усы, внёс в свои анналы следующие строки:
«Преставися Евпракси, дщи Всеволожа, месяца иулия в 10 день, и положена бысть в Печерском монастыре у дверий, яще к югу. И сделаша над нею божницу, идеже лежит тело ея».
Провожали Опраксу в последний путь очень многие: Святополк заехал с митрополитом и близкими боярами, тысяцкий Путята Вышатич, Мономах привёз из Вышгорода мать-княгиню и Васку. Феоктист привёл множество монахов. Только из Андреевской обители никого не было — те, кто любил покойную, не пошли, побоявшись навлечь на себя гнев игуменьи.
Мать-княгиня плакала и шептала:
— Тэвочки моя... На кого меня бросил, почему оставил? Всё я потерял: муж-супруг, сын и дочки... Больше жить нельзя. Надо уходить вслед за ним...
Плакала и Васка. Про себя твердила: «Ненавижу их! Всех и каждого в этом городе! Вырасту — уеду в Германию. Не желаю жить среди тех, кто убил мою дорогую маменьку!»
А Владимир думал: «Отчего так несправедливо устроен мир? Не успеешь одолеть одних супостатов, как на смену возникает вдвое больше новых. И в борьбе гибнут только лучшие. Бедная сестрёнка! Сколько довелось тебе пережить! На три жизни хватит! Но теперь, я надеюсь, ей легко и привольно. Встретилась в раю с мужем и ребёнком, пребывает в радости. Царство ей Небесное! Ангелом была на земле — и на небе оказалась вместе с ангелами!»
Колокол звонил на Успенском соборе. Этот звон нёсся над Днепром, возвещая, что ещё один человек из семейства Рюрика приобщился к вечности, а деяния его — суть уже история.
Два года спустя,
Киев, 1111 год, лето
Феоктисту доложили:
— Прибыл из Неметчины ихний латинский архиепископ, прозывается Герман, спрашивал сестрицу Варвару. А узнав, что давно преставилась, плакал, сокрушаясь зело. И хотел посетить ближние печёры, где ея могилка. Дать ли дозволение?
Настоятель ответил:
— Сам сопровожу.
Вышел из покоев и увидел гостя: совершенно седого, с мелкими морщинами по всему лицу, покрасневшими веками. Обратился к нему на латыни, обменявшись приветственными словами, задал вопрос:
— Коли не секрет, с чем пожаловали на Русь?
Герман не скрывал:
— С вестью доброй для покойной Варвары: после всех перипетий удалось нам захоронить Генриха Четвёртого в Шпейерском соборе.
— Поздравляю. Мне сестра рассказывала о том. Как сие случилось?
— Генрих Пятый выступил походом в Италию, и, во избежание поражения, Папа Пасхалий согласился на ряд уступок. Он короновал короля императором Священной Римской империи и при этом снял анафему с прежнего правителя. Молодой же Генрих согласился в ближайшем будущем отказаться от права инвеституры — то есть назначать епископов своей волей, без согласования с Римом. В общем, помирились.
— Жаль, сестра Варвара не узнала про то. Впрочем, вероятно, на небе радуется вельми.
Герман из вежливости кивнул.
Феоктист повёл его в ближние пещеры монастыря. Вышли из палат настоятеля, миновали кельи и трапезную, завернули к спуску между двух монастырских стен и по галерее спустились к деревянной однокупольной церкви. Из неё попали в другую, Антониеву церковь, расположенную уже под землёй, рядом с захоронением основателя монастыря — Святого Антония, имя которого только-только было включено в священный синодик [25] . Здесь же, неподалёку от дверей, Герман увидел горящую лампадку под иконой Пресвятой Богородицы с Младенцем, а внизу — замурованную нишу с надписью кириллицей. Немец прочитать не сумел и спросил на латыни:
25
синодик — списки для церковного поминовения.