Евпраксия
Шрифт:
— Разумеется, у Янки в монастыре?
— Нет, оттуда сбежала в Печеры.
— Господи, да как же?
— После расскажу.
— Ну, пошли под кров. Чай, проголодалась с дороги-то?
Длилась трапеза несколько часов. Выслушав историю Евпраксии, Фёкла объявила:
— Я тебя на Русь не пущу. Нечего там делать. Будешь жить со мной — и кататься как сыр в масле. Ты мне помогла обрести семью и богатство, я тебе отплачу лаской и заботой.
Ксюша улыбнулась:
— Радостно услышать. Но, прости, не останусь.
— Как так — не останешься? Почему?
— Не хочу да и не могу делаться твоей приживалкой.
— Ой, о чём ты! О какой приживалке речь ведёшь? Мы с тобой подруги и почти что сёстры, породнились, выйдя замуж за братьев фон Штаде. Да, конечно, я не ровня тебе по крови — ты великая княжна и была королевой, я простая боярышня и всего лишь графиня... Но, по-моему, титулы и звания никогда нас не разобщали?
Евпраксия ответила:
— Дело тут не в титулах и не в крови. Просто я хочу вернуться домой. В Киев, к матери, сестре и приёмной дочке, к сёстрам и братьям во Христе. Умереть на чужбине не желаю. — Посмотрела на неё извинительно: — Ты не думай, я сказала так не в упрёк тебе. У тебя иная судьба — ты нашла в Германии новую Родину. Обрела детей, ставших немцами, говоришь по-немецки чище, чем по-русски... У меня не вышло. Я осталась русской. Православной русской. А ещё моя половецкая половина крови не даёт мне покоя в тесных замках, серых городах — жаждет на простор, на свободу, на родную Русь.
Покачав головой, Агнесса произнесла:
— Это всё фантазии. Ты придумываешь сказки, веришь в них, а потом, когда они погибают в столкновении с жизнью, переживаешь. Я давно избавилась от иллюзий. Пару раз схлопотав от мужа по зубам и своими силами воспитывая детей, быстренько избавилась. Сделалась практичной и трезвой. Настоящей немкой. И тебя призываю опуститься из заоблачных сфер к нам на грешную землю, здраво оценить своё положение в мире и остаться коротать старость у меня.
— Нет, не уговаривай.
— Очень жаль... Ну, хотя бы погости до весны. Экипаж и сопровождающих я, конечно, выделю, можешь не тревожиться, будешь в Киеве через десять дней. Но сегодня-то, как-никак, третье декабря, скоро грянут морозы, на востоке — лютые, загудят метели, и в дороге можно застынуть. Для чего тебе подвергаться опасности? Погоди пока, а в апреле уедешь, Бог даст.
Ксюша с благодарностью улыбнулась:
— Благодарна тебе, Феклуша, за твоё радушие и приветливость. Может, и останусь до Масленицы будущего года. Я должна подумать.
— Было бы чудесно! Вместе столько месяцев! Встретим Рождество и Крещение, чинно поговеем, а потом разговеемся. Хорошо-то как! Доведётся ли встретиться ещё? Если ты уедешь, то вряд ли.
— Не трави мне душу. Сказано: подумаю. Дай собраться с мыслями, отойти от волнений последних лет...
— Я не тороплю.
Полгода спустя,
Русь, 1108 год, лето
Пребывание в Штаде затянулось для Евпраксии до мая следующего года. Согласившись остаться на зиму, никогда об этом не пожалела. Под присмотром подруги, окружённая лаской и заботой, повседневным вниманием, регулярно питаясь и помогая Фёкле по дому, быстро отдохнула и расцвела, точно роза, принесённая в тёплый дом с холодного ветра. Познакомилась с отпрысками Мальги. Старший, Ханс-Хеннинг, в самом деле походил на отца, Людигеро-Удо, и в свои двадцать лет, будучи женатым и имея крошечного сына, занимался хозяйством мало, предоставив управление Нордмаркой матери; больше муштровал ополченцев и гвардию, охранял земли от набегов сторонников короля и в затишьях между схватками пьянствовал и блудил. А к Опраксе отнёсся с полным безразличием, потому что как человек и как женщина та не представляла для него интереса. Средний, Манфред, повторял отчасти черты Генриха Длинного — был худой, высокий и рыжеватый; посвящённый в рыцари, не стремился участвовать в битвах и турнирах, сочинял стихи и подумывал о карьере богослова. Младший, Гвидо, только-только превращался из отрока в юношу и стеснялся своих прыщей; увлекался домашними голубями и прекрасно играл на дудочке. А единственная дочка Кристиана очень привязалась к «тете Барбаре», как Опракса разрешила себя называть. Девочке исполнилось десять лет, и она родилась через восемь месяцев после отбытия своего папаши в Крестовый поход, так что никогда его не видала. Будучи семейной любимицей, Кристиана умудрилась вырасти не капризной и не ленивой, с удовольствием постигала науки с нанятыми для неё домашними педагогами и неплохо пела. Без конца теребила гостью, заставляя рассказывать о диковинных странах — Венгрии, Италии и Руси. Жаловалась часто: «Маменька о Киеве вспоминать не любит и не обучила меня русскому языку. Говорит, что в жизни мне не пригодится. Ну и что? Я ведь наполовину русская. И совсем отрываться от корней не хочу». Испросив разрешения у Мальги, «тётя Барбара» начала прививать номинальной племяннице навыки родной речи. Та училась живо, и уже к весне распевала:
Солнышко-вёдрышко, Выгляни, красное, Из-за гор-горы! Выгляни, солнышко, До вешней поры! Видело ль ты, вёдрышко, Красну весну? Встретило ли, красное, Ты свою сестру?А когда в апреле Евпраксия засобиралась домой, больше всех огорчилась именно Кристиана. Фёкла не особенно удерживала подругу: интерес к новому лицу, радость первой встречи очень быстро прошли, общие дела не возникли, и, возможно, гостья ей поднадоела. Так, спросила формально: «Может быть, задержишься на чуток?» — и, услышав отказ вместе с благодарностью, наседать не стала. Повторила только, что возок и сопровождение выделит по первому её слову. Но зато племянница страстно умоляла остаться, плакала, сердилась, даже набивалась в попутчицы. Ксюша уговаривала её не переживать: «Подрасти немного, а потом я тебя просватаю за какого-нибудь русского боярина или княжича. И приедешь на Русь — значит, повидаемся». — «Обещаешь, тётечка?» — «Обещаю, милая. Как покойная тётя Ода меня просватала, так и я тебя».
Уезжала Евпраксия вскоре после Пасхи. Маркграфиня дала ей в сопровождение пятерых гвардейцев, кучера и служанку; только пошутила: «Вот верблюдов нет, ты уж не серчай: те, что с нами приехали, передохли давно, новых не заводила». — «Ничего, обойдусь как-нибудь без них».
Обнялись на крыльце дворца, прослезившись, облобызались. Понимали, что прощаются навсегда. Евпраксия сказала: «Ну, прости, подруга, коль обременила невольно». Фёкла попеняла: «Ах, о чём ты? Эти были славные дни. Некое возвращение в юность». — «Да, в которую, по большому счету, возвратиться нельзя». Обнялась и поцеловалась с Кристианой, пожелала ей счастья и удач, поднялась в повозку, помахала рукой на прощание и задёрнула полог, чтоб не видели её слёз.
К середине мая были в Киеве. По дороге никаких неприятностей не случилось, только задержались в Гнезно на три лишних дня, где Опраксу неожиданно тепло приняла дочка Святополка — Сбыслава, польская королева, выданная замуж за короля Болеслава Кривоустого; подарила кучу драгоценностей и дала в сопровождение ещё десять конников. Словом, бывшая императрица въехала в стольный русский град прямо-таки по-царски.
Сразу окунулась в местные заботы: спешное восстановление келий и церквей Печерского монастыря, пострадавших от весеннего паводка. Наводнение было очень сильным, разлились не только Днепр и Десна, но и Припять, затопили весь киевский Подол, несколько прибрежных деревень, в том числе и Берестово, и святую обитель игумена Феоктиста. Под водой погибли несколько человек, в том числе и сестра Манефа, не успевшая выбраться на крышу вместе с остальными — по своей слепоте. Ксюша огорчилась безмерно и не раз потом навещала свежую могилку подруги.
И ещё одну монахиню Бог забрал в Киеве без Опраксы — бывшую келейницу Серафиму. Катерина, рассказывая об этом, говорила твёрдо:
— Харитина-Харя подсыпала Серафиме в трапезу потихоньку мышьяк, небольшими дозами, та худела и таяла, как свеча, потеряла волосы, пожелтела, высохла и спустя полгода преставилась.
— Да почём ты знаешь, коли яд подсыпали тайно? — спрашивала Евпраксия.
— Потому как вначале уговаривали меня, чтобы я травила. Я для вида дала согласие и взяла склянку с мышьяком, но, конечно же, никогда ни капли не подмешала. Думала, что этим Серафиму спасу. Только, вероятно, подсыпал кто-нибудь ещё, так как Харя мне не доверяет.
Евпраксия сосредоточенно думала. Наконец задала вопрос:
— Склянка при тебе?
— Да, храню.
— Согласишься выступить прилюдно, если я затею княжий суд, обвиняя Харитину в убивстве?
Катя испугалась:
— Свят, свят, свят! Да зачем же это? Нет, не надо. Серафимушку назад не вернуть, а тягаться с сёстрами во Христе грешно.
— Я хочу покарать злодейку.
— Ничего в суде не докажешь.
— Как, а эта склянка?
— Скажет, не ея.
— А твои слова, а твоё свидетельство?