Евреи и Евразия
Шрифт:
Наступает конец еврейского западничества, не в меру засидевшегося за столом истории, и последние остатки его духовных энергий быстро растрачиваются в идейном организме еврейско-интеллигентского фанатизма — как в лжегосударственнической, сионистской, так и в лжерелигиозной, коммуно-социалистической разновидности единой утопии.
Но еще жив и силен дух древней религиозно-культурной традиции в народных низах, в реалистической и практической тенденции народной мудрости, сложившейся в тысячелетиях житейского и политического опыта. И расхождение между основной культурно-религиозной стихией восточноеврейского народа и его «правящим слоем» интеллигентов, утопистов и денежной буржуазии, столь давно и привычно представляющим Израиль на исторической сцене, к нашему времени достигло необычайной остроты. Не будет большого преувеличения в сравнении этого расхождения с общеизвестной послепетровской культурной псевдоморфозой «правящего слоя» в России, расколовшей русский народ глубокой трещиной надвое и повлекшей в конечном счете за собою революционную катастрофу наших дней.
В условиях небывалых культурно-государственных экспериментов, в моральной атмосфере, нагнетаемой до невыносимого давления под действием жестоких и хищных сил, поделивших
Пали завесы, воздвигнутые досужим утопизмом и оптимистическим празднословием, и, как в страшной гоголевской легенде, «вдруг стало видимо далеко во все концы света»: истинная мера и цена вещам все выпуклее и ярче обрисовывается при зловещем освещении революции. Уже не беспочвенные домыслы идеологов ныне предопределяют (по крайней мере, внешне) формы национально-культурно, го бытия восточного еврейства, как это было еще столь недавно. Сейчас реалистическая проза житейского опыта, горьких разочарований понуждает его пересмотреть заново культурные устои еврейства, опять приникнуть к истокам вод, его питающих. Из-под спуда, из-под пыли долгих десятилетий прозябания на задворках культуры приходится ему извлечь старое восточное, азийское наследие, тот самый жупел, которым пугали и попрекали его враги, который так основательно был спрятан на дне души, под грудами условностей и выдумок. И уже начинает одумываться даже кое-кто из идеологов и деятелей, и уже еврейскими устами начинают произноситься еще робкие и отрывистые слова о «единственных в Европе подлинных азиатах». Для восточного еврейства пришла пора перестать напрашиваться на двусмысленные комплименты и полупризнания со стороны просвещенного Запада и по-новому, в свете исторического опыта современности, осмыслить факт нахождения исходной точки своего исторического пути в пределах — не азиатской, впрочем, а азийской, еще вернее — асийской, ближневосточной икумены. Этот основоположный факт сразу создает известную генетическую общность религиозно-культурных начал с «народом-хозяином», которого рецепция византийского православия в ином смысле вводит в круг асийских культур. Как бы ни переоценивать глубокую разницу догматического содержания православия и иудейства, и то и другое в своем мирском, универсально-историческом аспекте восходит к тому единому кругу асийской, магической культуры, яркая характеристика которого составляет одну из заслуг О. Шпенглера.
Для пытающегося постичь глубокий смысл этого факта открываются новые и неожиданные точки зрения на великую историческую драму, развертывающуюся в непосредственном соседстве и окружении восточного еврейства, при участии немалого — слишком немалого! — числа его собственных сынов, но также и при большем числе кровавых жертв и всяческих страданий с его стороны.
Еврейское сознание только сейчас начинает понимать, задним числом, смысл и глубокое значение старой борьбы западных и восточных начал в русской душе, в свое время прошедшей как-то почти совсем мимо его внимания.
Что восточное еврейство только теперь ощутило не только метаисторическую важность судьбы России, но и неслучайность своей собственной прошлой и будущей роли в ней, и многочисленность точек соприкосновения своей собственной культурной сущности с душой России, и даже просто хронологическую исконность своих связей и сношений с нею, — все это есть тоже одно из следствий тумана, напущенного в историческую науку устарелыми схемами и категориями западничествующей подражательности. Но к нашему времени историческая наука расширила свой предмет далеко за пределы Европы и Средиземноморского бассейна, еще не так давно почитавшихся монопольными носителями вселенско-исторического замысла. В частности, евразийская критика и научный почин с большим рвением пытаются пролить свет на те доселе темные места и провалы истории евразийского мира, мимо которых традиционная вульгата русской истории проходила с небрежной и невнятной скороговоркой. Может быть, именно последнему обстоятельству мы обязаны скудостью и нераспространенностью сведений об одном из замечательнейших в религиозно-культурном отношении эпизодов истории евразийских степных пространств. Мы имеем в виду историю зарождения, расцвета и гибели обширного Хазарского царства, основавшегося на степных раздольях нынешней Новороссии, нижнего Поволжья и Предкавказья и в котором господствующей верой была еврейская, при большой терпимости к христианству и исламу, также имевшим в нем распространение.
С собственно еврейской точки зрения хазарский эпизод представляет собой завершение целого культурного цикла, в еврейской (да и во всеобщей) истории очень мало освещенного, несмотря на свою большую религиозно-историческую важность. Государственная и прозелитическая деятельность евреев в Хазарии представляет собой последнюю крупную попытку евреев выйти за пределы своей национально-культурной ограниченности и замыкает собой целую цепь исторических попыток, развертывавшихся на Ближнем Востоке, в черноморских царствах и по обоим берегам Красного моря (Аксумское, Гимьяритское царства). Именно на этих местах впоследствии, с окончательным ослаблением еврейской тяги к прозелитству, обоснуются православные общины — от нынешнего юга России через Балканы и Коптский Египет до далекой Абиссинии, отдельные остатки которых впоследствии выдержат даже стремительный смерч новоявленного ислама. В Хазарском каганате иудаизм совершает самую существенную попытку утвердить свою вселенскую сущность в рамках некоего земного царства. Отсюда, из укрепленных убежищ в устьях великих степных рек (Дона, Днепра и Волги) иудео-хазарское царство, верное вековым территориально-политическим инстинктам последовательно сменявших друг друга кочевых культур, тянулось на запад, к подчинению и введению в область своего культурно-религиозного влияния южных племен восточного (позднее ставшего русским) славянства. Здесь разыгрались первые эпизоды провиденциальной встречи России с еврейством.
Хазарский каганат осуществил если не самый первый, то все же один из самых ранних организованно-государственных замыслов на территории современной России, и притом замысел, нигде не выходящий за ее будущие пределы.
Уже в нем явственно звучит один из лейтмотивов евразийской истории, восточнославянский этнический субстрат вовлекается здесь в государственное сожительство с кочевыми народностями туранского и отчасти семитического происхождения — покуда еще только в первом наброске государственных границ будущих евразийских царств: от Карпат до Тьмутаракани.
Но в ход иудео-хазарской истории еще раз вмешался тот таинственный рок, который начиная с 70 года по Р.Х. неизменно сокрушал всякие попытки еврейства обосноваться в пределах некоего земного царства, вновь и вновь уничтожал воздвигнутые государственные здания и гнал еврейство обратно в рамки чисто духовного религиозного consensus’a, не отвлекаемого в сторону заботами о мирском властодержательстве. И Хазарское царство как политическая сила погибло насильственной смертью: оно пало под ударами воинствующего язычества в лице новой силы, рвавшейся по встречным путям на просторы евразийских степей. Этой силой было Новгородско-Киевское княжество во главе с неутомимым и грозным воином Святославом Игоревичем, этим последним и «сознательнейшим» язычником поры раннего христианства, какой известен истории вне пределов греко-римского мира. В далекой глуши степей, в глубокой тайне от современников и потомства произошла, по-видимому, одна из самых кровопролитных сеч в бурной истории евразийского мира; о ней глухо и отрывочно сообщает Несторова летопись под 965 годом. Судьба решила великий спор в пользу славянства; но Хазарское царство не было уничтожено, а только лишилось своего былого политического могущества.
Замечательно, однако же, что интерес иудейства к русскому славянству как к объекту религиозной проповеди не минул и после политического столкновения. Знаменитый эпизод с посылкой евреями послов к кн. Владимиру на единственный в своем роде конкурс религий все еще не понят и не истолкован во всем своем значении. Мы все помним летописный рассказ:
«Се слышавше Жидове Хозарьсти придоша рекуще: «слышахом, яко приходиша Болгаре и хрестеяне, учаша тя кождо вере своей; хрестеяне бо веруют, его же мы распяхом, а мы веруем единому Богу Аврамову, Исакову, Яковлю». И рече Володимер: «что есть закон ваш?» Они же реша: «свинины не ясти, ни заячины, субботу хранити». Он же рече: «то где есть земля ваша?» Они же реша: «в Ерусалиме». Он же рече: «то тамо ли есте?» Они же реша: «разгневаля Бог на отци наши, и расточи ны по странам грех ради наших, и предана бысть земля наша хрестеяном». Он же рече: «то како вы инех учите, а сами отвержении от Бога и расточении? аще бы Бог любил вас и закон ваш, то не бысте расточении по чужим землям; егда нам тоже мыслите приятии?»
Еврейская периферия доныне видит в словах кн. Владимира чуть ли не первоначальную идеологию русского антисемитизма. На самом деле в этих словах едва ли содержит неприязненная критика иудаизма. Ритуальная практика еврейства не показалась кн. Владимиру чрезмерно обременительной, не в пример мусульманству с его «сухим законом». Рецепция иудаизма не казалась ему также слишком резким разрывом с традицией отцов: в этом смысле наименее приемлемой верой для него было немецкое латинство. Отрицание еврейства у Владимира вызвано соображениями чисто мирского, политического характера, смешанными со смутным, еще по-язычески суеверным страхом перед необычайностью земных судеб Израиля, поразившей его, конечно, еще до непосредственной встречи с еврейством в лице послов. Но, может быть, под понятным нежеланием связывать будущее Руси с трагической судьбой векового исторического неудачника скрывается еще нечто другое. В лице св. Владимира мы впервые на русской почве встречаем сознание значительности и поучительности судеб еврейства в этом мире и вместе с тем смутное предчувствие, на конкретном примере от противного, иноприродности путей России к ее чаемому мессианскому призванию. Историческому назначению России суждено было осуществиться в своеобразном сопряжении религиозного пафоса аскетической скудости и самоуничтожения с упорной волей и оригинальным вкусом к обширному государственному строительству как высшей форме утверждения и приятия земной реальности в целом. Иудейство всегда шло (и притом в глубочайшем смысле добровольно) от одной национально-государственной катастрофы к другой, никогда не завязывая порванной нити, а начиная всякий раз новую и как бы отталкиваясь от соблазнов землеустроения и властодержательства. Россия неизменно воскресает с новыми силами и в новом образе после таких катастроф, усваивая наследие разрушителей и обращая его на новые цели. Не здесь ли, в этой глубочайшей разнице путей и в неясно предвосхищаемом единстве целей и назначений таятся корни русско-еврейской проблемы, даже поскольку она ставится в чисто мирском, культурно-историческом аспекте?
Долговременному плену и русских, и еврейских историков у подражательного, шаблонного западничества мы обязаны тем, что историография русско-еврейских отношений все еще не вылилась в связный, непрерывный рассказ. Только оторванные эпизоды, отдаленные друг от друга вековыми промежутками, свидетельствуют об «избирательно-сродственной» тяге евреев на евразийский Восток. Почти одновременно с основанием крупного культурно-политического центра на крайнем юго-западе европейского мира, в рамках и в сотрудничестве с Кордовским халифатом, происходит другое расселение, затрагивающее юго-запад евразийских равнин (еще до того, как он стал русским). Расселение это опирается как на исходный пункт на Крымский полуостров, этот замечательный морской привесок «континента-океана», извечный плавильный котел народов и немаловажный перкуссионный центр переселений-взрывов. Кипучая торговая деятельность еврейских общин Каффы и Херсонеса, от которых остался немой, но красноречивый памятник — некрополь Чуфут-Кале, — не раз соприкасалась на побережье «Русского моря» с военно-стяжательской предприимчивостью варяго-славянских вольниц и с широким хозяйственным оборотом приднепровских князей. Что еврейская «черта оседлости» заходила довольно далеко на север уже при первых христианских князьях-рюриковичах, об этом свидетельствует весьма вероятное еврейское происхождение Никиты Затворника и новгородского епископа Луки Жидяты, первого русского писателя и проповедника. Проникновение евреев на Русь продолжалось и позже: так, есть известие о том, что среди ближних слуг и дружинников вел. кн. Андрея Юрьевича (Боголюбского), составивших против него заговор и умертвивших его в 1175 г. (первый дворцовый переворот на Руси революционного характера), находился и еврей по имени Ефрем Моисич. (Напоминание об этом факте может послужить — или уже послужило — лишним доводом для поддержания антиеврейской аргументации в известных кругах; но — из песни слова не выкинешь.)