Евреи в тайге
Шрифт:
Казаки очень гостеприимны. Когда неосведомленный человек спрашивает, где находится то, что имеет в виду автор, хозяин выводит его на крыльцо и, показывая широким жестом на усадьбу и на улицу, говорит:
— Пажалсты, пажалсты. Все ваше…
И прибавляет с ласковой улыбкой:
— Хоть вскачь, хоть рысью…
Я встретил в Бабстове больного человека. Он много лет страдает грыжей. Я советовал ему поехать в город лечиться.
— Оно бы, пожалуй, и хорошо! — ответил он. — Дык ить вот, говорят, старики заговором лечат.
Потом я узнал, каким заговором
— Матушка-щука! Очи твои медны и зубы твои булатны. Много поедаешь и пожираешь разного зверя и рыбы. Не поедай, матушка-щука, разного зверя и рыбы, а поедай и пожирай у раба божья (имя рек) грыжу красну и грыжу белу из живота, с сердца, с груди, с пахов и других местов. Будь мои договоры и переговоры все сполна, губы мои — замок, уста мои — печать.
Эти слова надо шептать над больным. Ежели помрет, значит, божья воля.
В казачьих станицах, даже в самых старых, даже в самых зажиточных, когда наступает период дождей, грязь стоит вплотную от одной стороны улицы до другой. Заборов здесь мало делают, — дома прямо стоят на улице, и море грязи плещется о фундаменты и снабжает их сыростью. За 70 лет существования богатых, сытых казачьих станиц никому ни в одной из них не пришло в голову прокопать канавы вдоль улиц. Небольшое, кажется, дело. А могло бы отвести воды и оставить пешеходный тротуар. Нигде этого нет. Я посетил летом десятки станиц в Биробиджане и всякий раз, выходя из дому, повыше расправлял свои болотные сапоги. На них все упование.
Мы выехали на лошадях из Екатерино-Никольского на Амуре в село Столбовое. Казаки-ямщики всю дорогу не переставая говорили о какой-то мельнице, лежащей на нашем пути:
— Беззаконная она!
— Почему? — спросил я.
— Да как же?! Была она хозяйская, Миколая Ваныча мельница, станичника нашего. Богатый он был человек, ух!
— Ну, и что?
— Ну, купила у него кредитка ту мельницу, отлимонтировала, и теперь мельница на полный ход работает.
Я не находил, чтоб это было скверно. Но казаки держались другого взгляда.
— Дык, однако, Миколай-то Ваныч!..
— Что Миколай Ваныч?
— Дык, без мельницы-то!.. А ить первый богатей был!
Казаки были безутешны за Миколая Ваныча всю дорогу:
— Да помилуйте!.. Одна беззакония!.. Мельница-то его? Его. А доход-то кредитка получат? Это ж по какому такому праву? Ему пять тыщ дадено? А разе ей пять тыщ цена? За ее и десять мало! Из кедра кладена! А плотина какая! Така плотина тыщу лет простоит! А анбар!.. А сарай!.. Хосподи!..
И только одного почему-то никто не сказал: что мельницу приводит в движение вода целебного источника.
Лишь когда профессора, члены научной экспедиции. с которой я путешествовал, обратили внимание на ее особый вкус, то казаки вспомнили, что, действительно, перед войной приезжали сюда люди, доктора какие-то, брали воду на пробу и говорили, что она «до живота пользительна».
— Сказывали, надобно, мол, здесь лечебню строить.
Помешала, повидимому, война, и с той поры никто не обращал на минеральную воду
— На кой она нам сдалась? У нас деды больше до живота водку потребляли! И нам так само велели.
Мощность источника настолько значительна, что зимой вода не замерзает на несколько километров от места выхода.
Я задержался в этих местах и как-то поехал со знакомыми казаками на охоту. Здесь в хлебах фазанов очень много. Увлекшись, я не заметил, как зашел в густую траву — выше человеческого роста. Ходить там довольно опасно: под травой много ям. Я и провалился. Яма оказалась очень правильной формы. В ней обнажилась почва — рассыпчатая, темно-желтая.
Опять оказалось, что лет пятнадцать тому назад сюда приезжали какие-то люди, судя по рассказам, иностранцы, рыли землю, брали на пробу и обнаружили месторождение охры. Но разработкой никто никогда не занимался. Охру берут иногда бабы для своих надобностей, а так-то ею не пользуются.
— Кой в ей прок? — сказали мои казаки. — Деды и без ней здоровы были.
Этот разговор об охре медленно тлел у нас на привале. Казаки, хоть и слыхали, что в Биробиджане есть сурьма, графит, медь, железо, драгоценные камни и даже золото, но мало этим интересуются. В горах тунгусы и пришлые старатели моют золото, а казакам это не интересно. Жизнь их и без того сытая и ленивая.
— А вот позвольте спросить, как вы из Москвы приезжий, — сказал один из моих охотников, — а што, а где теперь Николашка?
— Какой Николашка? — спросил я.
— А царь-то!.. Николай второй игде?
Я был изумлен вопросом, но все же рассказал., когда и какая судьба постигла Николая второго.
— Дык, значит, правда? — с замечательным безразличием спросил казак.
— А вы не знали разве?
— Нет, как же! Слыхали! Говорили, мол, загнулся и в живых не значится.
Казак сказал это позевывая. Он был утомлен охотой и отяжелел от еды. Он откинулся на траву, почесывая поясницу, и заснул.
Я с неловким чувством заносил потом этот разговор в записную книжку. Я ставил себя на место читателя, и мне самому казалось неправдоподобным: все-таки на тринадцатом году революции! К тому же мои собеседники были пожилые казаки, служили на действительной службе, оба домохозяева, грамотные, не пьющие и по-своему толковые.
В Биробиджане, да и во всем Приамурье, да и на всем Дальнем Востоке нет дорог.
Это значит приблизительно вот что. Есть места, куда в иные периоды года никто ни за какие деньги не соглашается ехать. Таково, для примера, село Раздельное в восьми километрах от железной дороги. Летом, когда то, что служит дорогой, размыто дождями, Раздельное обращается в своего рода остров Врангеля: оно отрезано от мира. А ведь всего-на-всего восемь километров.
В иных местах дорог нет, потому что их трудно проложить из-за природных условий местности; для этого нужны капитальные затраты, об этом давно должно было позаботиться государство, колонизировавшее этот край, а оно не позаботилось. Это характеризует колонизационную политику царизма.