Евреи в тайге
Шрифт:
В углу, в стороне сидела молодая девушка в красном платочке. Она сидела в сторонке, а когда молитва развернулась, она встала и вышла: ей нечего здесь делать. Ей вообще не нужно десяти евреев в летах. С нее вполне довольно одного молодого. Молодой ждал под окном и делал знаки. Я видел, как они пошли в лесок; я тоже думаю, что там лучше можно поговорить.
Евреи в Вальдгейме выкорчевали за летний сезон сто шестьдесят пять гектаров тайги. В это воскресение они успели выкорчевать для аэроплана «Биробиджан» один гектар. Корчевание идет вручную.
«Слушай, Израиль! Господь бог наш есть господь единый! Он бог наш, он отец наш, он царь наш, он освободитель наш».
Евреи приехали в Вальдгейм весной. Они подошли к тайге, которая гудела, и дохнули на нее горячим дыханием людей, которые хотят жить и трудиться. Они приехали за десять тысяч километров, из голодных местечек, из бывшей черты их оседлости, которая осталась чертой их нищеты; они одолели традиции поколений, и расстояние, и тайгу, и построили себе селение, и живут, и корчуют старые пни, и обрабатывают землю. Слушай это, Израиль! И не-Израиль тоже слушай хорошенько!..
В углу стояли два дробовика, примерно, двадцатого калибра. Здесь, на Амуре, у всех этот калибр, а я его не люблю: слишком, все-таки, мелкий.
Кантор смолк и закрыл книгу. Молящиеся стали складывать талесы и шаркать стульями. Молитва кончилась.
Кантор подошел ко мне, спросил, кто я и по какому делу явился. Мне не дали ответить. Знакомый колонист, изрядный шелопай, пришедший в эту минуту звать меня ужинать, сказал:
— Этот человек приехал на белой лошади, как сказано о Мессии. У него даже была в руках большая труба. Потребуйте у него документы— и вы узнаете новости.
Это рассмешило не всех. Кантор с Молдаванки сказал:
— Пусть этот человек не Мессия. Но он приехал на белом коне как раз во-время и принес нам благую весть.
Его талес был сложен, и он протянул мне длинную костлявую руку. Не сгибая пальцев, он потер своей ладонью о мою и сказал:
— С приездом!.. Вы принесли нам…
Шелопай перебил:
— Он принес нам стенгазету, и вы там завтра прочитаете за таких опиумов, как вы!..
Он бросил на него взгляд, полный неподражаемой насмешки, повернулся на каблуках и вышел.
На следующий день был Иом Кипур, судный, день, день поста и молитвы.
В этот день на небесах, в закрытом заседании, без участия сторон, слушаются дела о земном поведении сынов Израиля.
Многие из них чувствуют себя погано. Они постятся, молятся, клянутся, что больше не будут, и суетливо бегают по синагогам и молельням, — там кулуары небесного суда, — все-таки ближе.
Мне хотелось знать, состоится ли молитва и сколько соберется народу. Но такие вещи надо подсматривать из-под шапки-невидимки. А то вот появился я на селе с аппаратом, и все стали приставать ко мне:
— Снимите нас на корчовке!..
Бывшие портные, маклера и меламеды высыпали в праздник с громадными корчевальными топорами. Мы пошли в глубь
После съемки ко мне подошли двое:
— Пойдем позавтракаем! Выпейте стакан молока!
Приглашение пришло во-время, — я был изрядно голоден. Меня повели в один из наиболее далеких домов, на окраину села. Она называется здесь — Дальний Восток. Эта часть особенно интересна: деревья вокруг домов еще не вырублены, дома так и стоят в лесной гуще.
Молоко, которым меня угостили, было так называемым «гусячьим» молоком. Оно имело сорок градусов крепости и носило ярлык Госспирта. К этому молоку был подан горшок жаркого из телятины с картошкой, кусок сала и миска кислых помидоров и капусты.
Для судного дня, для поста это уже было недурно.
Хозяева были двое портных. Один был польский еврей, он приехал из Киева. Другой был горский еврей. Они жили холостяками, — семьи должны приехать позже. Они построили дом, собрали полный погреб картошки, помидоров, капусты и прикупили два ружья:
— На зиму! За мясом ходить!..
Они уже носят высокие таежные сапоги, пьют водку и крякают. Один сказал, когда водка немного подкрасила его щеки:
— Ну, а что ж, скажите, пожалуйста? Это жизнь — сидеть всю жизнь и шить? Особенно, по нашей части — дамское платье! Я же на одних тесьмах потерял зрение… На одних тесьмах, — вы слышите?
Второй вставил:
— Лейзер! Вы потеряли зрение, но зато вы нажили геморой, не забывайте…
— Таки верно! На тесьмах я потерял зрение и нажил геморой. А теперь я вас спрашиваю, какой толк в этой работе? Вот вы можете сидеть в местечке и слепнуть над тесемкой и стараться наложить ее, например, сбоку. Если не сбоку, так не дай бог! А потом, когда вы уже хорошенько наслепили очи и наложили сбоку, так в Париже меняют моду: и уже не дай бог, чтобы тесьма была сбоку.
Опять второй вставил:
— А пока моду не переменили и тесьма на месте, — так что? Так носит ее чужая баба. Еще, быть может, лахудра какая-нибудь, душа из ней вон! Вот для кого стараешься…
В одном из домишек собралось-таки несколько молящихся. Они стояли, накрывшись талесами, и раскачивались над книжкой, лежавшей на столе. В течение дня здесь перебывало все село: евреи приходили смотреть на богослужение, на молящихся, на талесы, на всю церемонию, как на диковину. Я слышал замечания:
— Что вы на них скажете, на этих чудаков?
— Божьи адвокаты…
— Ну, что ж! Абы работали. Вчера они на воскреснике не хуже других работали, а теперь нехай побалуются.
— Именно, что баловство! По шапке за такое баловство!
— Чистый дурман, чтоб я так жил…
Вчерашний портной с цепью на впалом животе продолжал исполнять обязанности первосвященника. Он все еще пел фальцетом отдельные фразы, а потом народ грохал за ним хором. В некоторых, местах он опять выводил трели, нажимая пальцем: себе на кадык. Все в это время смотрели на него с завистью и уважением.