Евреи в тайге
Шрифт:
Вечером, в темноте, у скирды, женский голос шептал по-украински:
— Шмулик, серденько!.. Та не ходи до нас у Дежневку, бо воны тоби вси печенки повидбивають…
В коммуне, если не считать стряпухи-казачки, нет женщин.
— Нас так и зовут — еврейский монастырь, — сказал мне один колхозник.
Правда, когда я стал расспрашивать, кто и почему дал им такое прозвание, то святость стала понемногу отваливаться.
— Из Дежневки парни…
— Ну!..
— Ну, из Дежневки украинские парни старожильческие так прозвали…
Прозвание дано на почве антирелигиозной пропаганды за то, что икоровцы ведут себя в отношении дежневских девчат вполне
— Чтоб мы до их девчат не ходили, бо мы ходили до их девчат…
Я делал записи.
Вдруг из соседней комнаты донесся шум. Она вся заполнилась шумом. Захлебывалась гармошка. Кто-то тяжелыми ногами выстукивал под гармонь на известный мотив:
И-эх, сыпь, Семен, И подсыпай, Семен.Раздался женский визг:
— И-и-и…
Визг был пронзителен, как зов на помощь. Однако было в нем и что-то, из чего всякому было ясно, что побежать на помощь было бы величайшим свинством.
— Это дежневские девчата пришли, — пояснил колхозник, сидевший со мной. — Теперь они уже до нас ходят.
Женский голос выщелкивал.
И-эх, и чай пила, Самоварэничала… Щи варила, перьварила, Накухарэничала…И опять визг, и гармонь, и топот тяжелых кованых сапог. Это топали бывшие худосочные мальчики из еврейских местечек, ставшие пастухами на Амуре.
Сыпь, Семен, Да подсыпай, Семен…Я вышел во двор. Была прохладная ночь. Поезд просвистел с Запада, с родины Великой революции.
Рано утром я уезжал. Меня накормили за завтраком свежайшей кетовой икрой.
Это тоже было — свое.
В нескольких километрах отсюда протекает река Тунгуска, впадающая в Амур. Дикая река. Живут там гольды, народ первобытный, — бьет зверя и ловит рыбу. Летом, когда кета пошла из океана и появилась в притоках Амура, мальчишки из белорусских местечек, рядом с гольдами ловили кету на стремнинах дикой Тунгуски. Подхватывая рыбу под жабры, они, как гольды, крепким ударом ножа вскрывали ей брюхо и вынимали душистую и вкусную икру.
Иом-Кипур
В этом году праздник судного дня, Иом Кипур, приходился на понедельник. А на воскресение, накануне судного дня. По всему Биробиджану был назначен воскресник в пользу постройки самолета «Биробиджан».
Я находился в поселке при станции Тихонькая. Оттуда километрах в десяти есть в тайге еврейский поселок Вальдгейм. В воскресение я решил выехать туда. Я думал приехать пораньше, сделать несколько снимков воскресника: предполагалась корчовка леса. Но рано выехать не пришлось: озетовские агрономы в Тихонькой готовили к завтрему стенную газету, посвященную начинавшейся неделе коллективизации, и просили меня отвезти ее. Я не мог отказаться от чести быть первым газетчиком, который привез в тайгу, в самую тайгу, первый номер стенной газеты. Но пришлось ждать, и я выехал лишь часов в пять дня.
Я приехал в Вальдгейм поздно, в такой час, когда воскресники уже окончены, а порядочные люди, — там, где они есть, — уже возвратились из синагоги.
Группа прохожих шарахнулась от меня в испуге: я появился из темноты неожиданно, верхом на громадной белой лошади, с громадным
— Ну, чуть не опоздали! Идем скорей!
Мне даже не сказали, куда меня тащат.
Мы пошли, шлепая по грязи, и вошли в какой-то дом. Тускло горела керосиновая коптилочка. По углам лежали большие тени. Вокруг стола сидело несколько евреев. Они сидели в позе спокойного ожидания, в них было даже что-то торжесгвенное. Они сидели, отвалившись на спинки и раскинув ноги.
— Вот! Вот теперь будет миньон! — раздались возгласы при нашем появлении. — Вас прислал бог. Мы уже думали, что не состоится молитва. Тут шестьдесят евреев в Вальдгейме, и нельзя собрать миньон.
Их было человек десять. Они собрались молиться по случаю кануна Иом Кипура, петь Кол-Нидрэ. Для этого нужен миньон, т. е. не меньше десяти человек. Нехватало одного, и молитва не могла состояться. Я оказался, повидимому, тем десятым, который нужен был, чтобы своим присутствием придать молитве достаточную солидность. Мне было любопытно. Я решил остаться. Евреи быстро встали, повернулись лицом к востоку и взялись за свои талесы. Они накинули их на головы, бормоча слова каббалистических заклинаний: «Так да облекутся душа моя, 248 членов моих и 365 жил моих светом заповеди о нитях видения, которая равнозначит 613 заповедям». Не знаю, что это значит.
Талесы у евреев старые, рваные, в заплатах. Кто знает, — быть может, они и погромы видали, эти полосатые покрывала, которые живут столько тысячелетий и даже до тайги добрались.
Это были пока только приготовления. Хозяйка суетливо расчищала место для молящихся, — она отодвигала стулья, убирала лежавшие на них вещи — какие-то подушки, перины. Когда приготовления были окончены, на стол положили молитвенник, и один из евреев взял на себя роль священнослужителя. Он стал громким голосом и нараспев читать молитву насчет «сынов праха, пребывающих во тьме и тени смертной», а также насчет «безрассудных, которые страдают за беззаконный путь свой и за грехи свои». Я и сам был вполне подходящий объект для такой молитвы: путь мой порядочно беззаконен, и за грехи свои я тоже перехватил немало.
Я смотрел по сторонам. Изба была ничего-себе изба, вполне просторная и крепкая, сложенная нето из лиственницы, него из кедра.
В апреле этого года кучка евреев вышла из Тихонькой и пошла степью, лесом, болотом, опять степью и болотом и пришла в тайгу. Туг был намечен участок для постройки села. Евреи стали рубить гигантские деревья, которые никогда не слышали шороха человеческих шагов. Они вырубили деревья, выжгли лианы и молодняк и стали строить дома. В тайге, где еще вчера только звери строили свои берлоги, евреи построили сорок человеческих домов. Эти дома стоят в два ряда, образуя правильную линию, первую правильную на этой земле, с тех пор как эта земля существует.
Молившиеся были одеты по-праздничному. Один был в пальто, потому что у него нет приличного костюма. Другой был в пиджаке, но без воротника и галстука. Третий был просто в чистой рубашке. У того, который исполнял обязанности священнослужителя, висела на животе через весь живот цепка для часов. Она была медная, но блестела прямо как золотая. Он был портной из Одессы, с Молдаванки, — я узнал это впоследствии. У него была тощая фигура и впалый живот. Он пел молитвы фальцетом. На высоких нотах он вытягивался на носки и выводил трели, нажимая себе большим пальцем на кадык, как это делают в местечковых синагогах бродячие канторы.