Еврейское счастье военлета Фрейдсона
Шрифт:
И стал писать какую-то бумагу. В двух экземплярах. Оторвался от этого занятия только один раз, когда сержант положил ему на стол протокол беседы.
— Пишите, что с ваших слов записано правильно, — пододвинул Ананидзе ко мне этот протокол. — И поставьте подпись.
— А если не подпишу? — спросил я.
На что особист заметил притворно-ласковым тоном.
— Не поможет. Мы с сержантом подпишем акт о том, что вы отказались от подписи и приложим его к протоколу. Будете подписывать?
— Нет, —
По поводу членства в партии и уголовных дел меня в курилке Коган уже просветил. Коммунисты в СССР формально под суд не попадают. Их предварительно и своевременно исключают из партии. А если суд оправдает, то и в партии восстановят без проблем и без перерыва в партстаже.
''А Сонечку я тебе, гнида, не прощу…'' — подумал я мстительно.
Ананидзе снова перешел на наставительный тон.
— Нахождение вас в рядах партии не мешает органам проводить определенные оперативные мероприятия, — улыбнулся особист победоносно. — Сержант, проводите лицо называющего себя Фрейдсоном на психиатрическую экспертизу. Там уже ждут.
И протянул ему листок, который только перед этим исписал и даже поставил на него фиолетовую печать.
— Вставайте и пошли, — сказал мне сержант, надевая белый полушубок и затягивая на нем ремни. Листок, полученный от Ананидзе, он засунул в кожаную планшетку.
— До встречи, — кивнул мне Ананидзе. Он оставался в кабинете и даже не встал из-за стола, прощаясь. Вынул папиросу из черной картонной коробки и постучал ей о столешницу, другой рукой охлопывая карманы в поисках источника огня.
За дверью нас ждал еще один мордатый сержант госбезопасности уже в полушубке и валенках.
— Нам усим наливо, — сказал он негромко.
И рукой показал.
И все.
Неразговорчивые сопровождающие мне достались.
Мы пошли налево, и вышли в холл, где уже висело траурное объявление по полковнику Семецкому ''Смерть вырвала из наших рядов…''. Коган и Данилкин втыкали в щит объявлений последние кнопки. Данилкин держал, а Коган втыкал.
Я с сопровождающими прошел мимо них, кивнув успокаивающе.
Дальше был гардероб для посетителей, забитый шинелями личного состава формируемых санитарных поездов. За стойкой дремал седой дед в черной овчинной телогрейке поверх белого халата исполняющий видать сегодня роль гардеробщика.
Я, стуча костылями, направился в его сторону. Потому как резонно рассудил, что должны меня для улицы обмундировать соответствующе. Сержанты гебисткие оба сами в добротных романовских полушубках, валенках и меховых ушанках. На улице морозно не по-детски.
Тут меня окликнул второй сопровождающий. Недолужко все больше в молчанку играл.
— Куди, холера, побиг, — услышал я в спину.
— Как куда? — удивился я, оборачиваясь. — Одеваться для улицы.
— Не потрибно. У довгий направо и на вихид. Там у двори нас автобус чекаэ. В ньому пичь топиться. Жарко буде дюже.
— Не… так не пойдет, — покачал я головой и демонстративно покрутил босой ногой обутой только в тонкий кожаной тапок без пятки. — Не положено так красному командиру.
Недолужко стоял рядом и делал вид, что его это совсем не касается никак.
Второй сержант аж пятнами пошел по лицу от злости.
— А ну вороши милицями, жидок порхатий. Буде тут вин мени указвати що належить, що не належить.
Подскочил борзо ко мне и толкнул в спину, указывая направление. Я еле на ногах устоял.
Вот они — ''тараканьи бега'', - понял я. — Начались. И еще понял, что из госпиталя уходить мне нельзя, ни под каким видом. Пропаду, и звезда героя не поможет.
Уперся устойчиво костылями с паркет и лягнул со всей дури назад загипсованной пяткой этому гебистскому антисемиту в колено. Хорошо пошло. Давно известно, что чем больше шкаф, тем громче он падает.
Он и упал, заверещав, как хряк перед зарезанием.
— Ой, мамо, вин мене вбив. Ой, як боляче. Шмаляй його, Недолужко.
Недолужко, на ходу вынимая из кобуры пистолет, двинул в мою сторону. Молча. Ошибка было его только в том, что он подошел ко мне слишком близко.
А у меня в руках все же костыли. Твердые да длинные. И на гипсе я уже вполне уверенно стою.
Костылем снизу по запястью и пистолет улетел в сторону.
Наотмашь костылем по наглой упитанной морде. Нажрал, гад, ряшку на госпитальных харчах раненых объедая.
И еще тычком костыля в ''солнышко'' так, что он на задницу сел. А потом и лег.
Второй сержант гебешный все это время жалобно по-собачьи скулил с закрытыми глазами, обхватив руками травмированную коленку. В таком полушубке валяться на паркете ему было, наверное, мягко. И тепло. Не простудится.
Заорал и я.
— Тревога! Диверсанты! Тревога! Нападение диверсантов!
Не прекращая орать тревогу, подобрал пистолет от Недолужки с паркета. Оказался тривиальным ТТ. Осторожно оттянул затвор — ствол без патрона. Все по уставу. Стрелять в меня Недолужко не собирался, только попугать хотел.
Передернул затвор и повернулся. Вовремя, однако. Второй сержант, не переставая рюмить, подвывать и подскуливать, тянул из своей кобуры дрожащей рукой Наган.
— Стоять! Оружие на пол, иначе стреляю наповал, — в коридорном проеме политрук Коган картинно нарисовался в дуэльной позе, сжимая в кулаке вытянутой руки маленький треугольный пистолет богато блестящий хромом и никелем.