Эвтаназия
Шрифт:
– Кто бы мог подумать.
Значит погружение в Середу продолжается. Наденем скафандры.
Она пила кофе маленькими глоточками. Маленькая девочка. Тогда, в ночь окровавленных простыней, мы были мистером и миссис Момиными, зачавшими дитя. А сегодня я уже прогуливал это дитя в парке. События разворачивались стремительнее, чем в романе. Через иллюминатор скафандра я видел березовую рощу, в которой папа Момин играл с дочуркой в ножички. А потом читал ей „Алису". А позже они шли в расположенный по соседству кинотеатр.
Что будем смотреть? Ведь
– Тебе интересно? – время от времени спрашивал отец.
– Да, – отвечала она, не отводя взгляда от экрана.
Папа спрашивал намеренно, чтобы она в полной мере ощутила удовольствие, чтобы этот волшебный миг не пролетел незаметно.
– Вот тебе и ответ, – сказала она, когда мы снова оказались в парке.
– Ответ на что? – не понял я.
– На твой отвратительный выпад в адрес Набокова.
Очевидно, погружение уже закончилось, и мы снова вынырнули на поверхность.
– Главная тема фильма – субъективность восприятия. Интересно, что сюжет основывается не на рассказе Акутагавы „Ворота Расёмон", а на другом его рассказе – „В чаще". По сути ту же самую идею эксплуатировал и Эрве Базен. Теперь попробуй сказать, что кто-то из них занимался подражательством.
Я отвернул от скафандра металлический шар с круглыми стеклами и стащил его с башки.
– Интересно, что было написано раньше, „Прощание с Матерой" Распутина или „Потоп" Роберта Пена Уоррена? – не успокаивалась она.
– Я говорил о каком-то конкретном случае, а не вообще.
– Ох, Гена, жаль, что ты так наплевательски относишься к Набокову.
– Я очень хорошо отношусь к Набокову, – возразил я.
По-видимому, речь сейчас зашла о партийной принадлежности, и передо мной стояла строгая комисарша. И я был полон решимости доказать свою благонадежность. Схлопотать пулю из маузера мне как-то не улыбалось.
– Между прочим, тебе эти очки совершенно не идут. – Я забыл снять свои битловки после окончания сеанса.
– Зато точно такие же носил Джон Леннон.
Она сказала что-то ругательное в отношении современного российского кино. И я с воодушевлением подхватил тему: я бы с удовольствием напустил на российское кино „убийцу экрана" вместе с „Андрюшкой" и „Сиськиным", да и вообще всю кодлу. Наше серьезное российское кино постепенно переходит в разряд параллельного. Тут впору посоветовать гражданам смотреть цветные сны – самые интересные фильмы в мире.
Я очень старался. Я еще на что-то рассчитывал. Пробежали между нами трихомонады или нет? Что она ощущала в период лечения?
Будь она действительно любительницей контрастов, она бы сказала: „А теперь трахни меня в лифте. Да так, чтобы искры из глаз посыпались"
Она повернула ко мне свое очаровательное личико:
– Ну ладно, тебе пора за компьютер. Можно меня не провожать.
Алкоголик
Терпеть не могу выяснять отношения. Но, очевидно, придется. Поскольку послушать меня, так и золотой телец для России – эклектика, и школьницы себе на влагалище серьги вешают, и бывшие научные работники на улицах валяются. Одним словом – чернуха. Ну, во-первых, я здесь ни при чем. Не я пишу книгу под названием „Россия". А, во-вторых, ничего особо трагического в сложившейся ситуации я не вижу. Ну не читают моих книг – подумаешь! Старые пердуны меня не очень интересуют, а молодые вообще практически никаких книг не читают. Но они любят слушать музыку. И это нормально. Еще упомянутый Моминой Эрве Базен утверждал, что „у нового поколения вместо философов певцы".
Так вот, я считаю, что пока у России есть такие ребята, как Шевчук из „ДДТ", Фоменко из „Секрета" и Расторгуев из „Любэ", еще ничего не потеряно. Мне кажется, что сейчас в их ряду мог бы оказаться и Фил.
Фил…
Наверное уже в миллионный раз Мак-Мэрфи вперился в меня остекленевшим взглядом.
А ведь он ничего особенного для меня не сделал. Ну, вытащил однажды из запоя. А так – ведь ничего особенного. Но он излучал нечто такое, что делало из меня меня. А когда его не стало – слишком быстро не стало – я остался в эдаком полуоформившемся состоянии. Крылья начинали расти да так и не выросли… С той поры я и живу с этим мучительным ощущением прорезающихся крыльев.
„О, Боже, дай мне одно крыло Антуана де Сент-Экзюпери, а второе – Ричарда Баха!"
„Дай мне!!!"
Меня тоже начали раздражать мои очки. Я уже готов был достать себе другие – с багровыми стеклами. Хоть таким способом достичь желаемого результата.
Я не раз говорил, что романы Середы воздействовали на мое зрение: каждый новый день воспринимался мною, будто этюд в багровых тонах. Но это в жизни. А на бумаге ничего не выходило.
А тысячу баксов я благополучно спалил на совке Кузьмича. Ту самую тысячу, которую Момина оторвала от себя, хоть ее собственные дела шли не лучшим образом.
Я выключил компьютер. Его в крайнем случае можно отдать назад. Конечно, жаль „Кирилла и Мефодия", которые являются при необходимости словно джин из бутылки. Неважно!
И тут в дверях появилась Ева.
А я уже почти забыл о ее существовании.
– Ну что, отдохнул от меня? – плотоядно улыбаясь, поинтересовалась она.
– А, Венера пожаловала, – сказал я.
Она даже не задалась вопросом, почему Венера. Ну, Венера – так Венера, богиня красоты, все-таки.
А я не удосужился уточнить, что от этого лечиться надо.