Эвтаназия
Шрифт:
Насколько мне было известно, издательству „Роса" принадлежало несколько порнографических журналов. Порнобизнес – это, разумеется, еще не наркобизнес, но все же шаг в соответствующем направлении. Так мне, во всяком случае, представлялось.
В гостиной я остановился напротив портрета Середы и посмотрел ему в глаза.
– Так Ловчев ты или Середа, мля? – поинтересовался я у него с неприязнью. – Или, чего доброго, Момин?
Он продолжал молчать, но в глазах его заиграли веселые искорки. Любопытное оптическое явление, между прочим, вроде радуги или Северного Сияния. Кусок картона с фотоэмульсионным слоем излучает элементарное злорадство. Словно в насмешку над живым человеком. Пусть плохоньким, неказистым, но все же человеком. Я вспомнил, что имею дело почти что с классиком русской литературы, чтоб его. Предстояло во всем разобраться самому – портрет тут вряд ли чем в состоянии быть полезен.
Я наполнил ванную и пролежал в ней довольно долго, временами добавляя горячей воды. Когда-то в ванной мне хорошо думалось. Сюжеты всех моих законченных романов рождались именно в ванной. Но, видимо, с тех пор, как я переселился в коммуналку, что-то произошло. Во всяком случае, сейчас я совершенно бессмысленно пялился в потолок. И все. Вернее – и ничего. Наконец, появилась Момина.
– Вот ты где, – сказала она.
Лицо ее было непроницаемым.
– Что ж, Гена, давай попробуем еще раз, – сказала она. – Еще один раз. У тебя должно получиться.
Даже такие девчонки в нашей стране играют в русскую рулетку.
Неожиданно, она засмеялась своим смехом сквозь ладошку, потом быстро разделась и присоединилась ко мне.
– Так любили принимать ванную мои родители.
– Об этом тоже тебе доложила мама?
– Нет, я подглядывала в замочную скважину.
– Ай-яй-яй!
– Просто, Гена, если мы уж начали, нужно пройти этот путь до конца… Кто знает, в каком именно ты нуждаешься импульсе.
Мои ходули обвились вокруг ее бедер. Что ж, урвем напоследок все, что в состоянии урвать от жизни камикадзе.
– Лучше скажи, ты давала отцу читать мои вещи? – спросил я ее будто невзначай.
– Представь себе.
– И как он отреагировал?
– Если честно, не я давала ему читать, а он мне. Ты не поверишь. Со словами, что это и есть подлинная литература. Именно потому, что она не пользуется массовым спросом. Вообще практически не пользуется никаким спросом. Он считал истинным писателем твоего любимца Сэлинджера, который уже много лет пишет исключительно для самого себя.
– Зато пока он писал исключительно для всех, его книги пользовались сумасшедшим спросом. К тому же я далеко не уверен, что Сэлинджер вообще до сих пор что-то пишет.
– Неважно. Мой отец имел в виду, что настоящая литература пишется без оглядки на читателя. При этом язык у нее может быть и корявый – плевать.
– Так это он купил мои книги, а вовсе не ты? Твой отец?
– Первые две – да. А „Разъяренного мелкого буржуа" я потом разыскала сама. Но расшифровала их все же я, и поделилась с ним своим открытием. Он был очень разочарован.
– Стерва! – вырвалось у меня.
– Увы, – улыбнулась Момина. – К тому же как я могла тогда предположить… Словом, ты понимаешь…
Постель была хрустящая, а мы оба – после ванной – чистые-пречистые. В подобной ситуации секс неминуем. И она уже была на взводе: даже не столько в силу природного темперамента, сколько в силу уважения к законам жанра. Однако пролог затягивался. Я все размышлял, рассказывать ей или не рассказывать.
– Ты что-нибудь слышала об издательстве „Роса"? – неуверенно проговорил я.
– Нет, – она удивленно приподнялась на локте. – А почему ты спрашиваешь?
– Ну, это такое издательство, которое специализируется на выпуске эротической, или, попросту, порнографической, литературы, – продолжал я. – Романы Греты Мерлоу, Гортензии Пучини и так далее.
– А! Розовенькие пупсики!
Она захихикала. Не знаю, что она подразумевала под „розовенькими пупсиками". Чужие ассоциации – потемки.
– Дело в том, что это издательство, судя по всему, принадлежало твоему отцу. Нет, правда…
– Что?
Наступило гнетущее молчание. Я уже готов был откусить собственный язык, поскольку понял, что сейчас последует.
Момина выскочила с постели с такой скоростью, словно под одеялом оказался скорпион.
– А ну вон отсюда! – закричала она. И тут же сама выбежала из комнаты. Словно скомандовала себе самой. А когда вернулась, в ее руках были мои книги, которые она принялась в меня метать.
– Забирай свое вторсырье!
„Мейнстрим" и „Еще раз „фак"!" просвистели над самым ухом. А „Разъяренным мелким буржуа" она угодила мне прямо в лоб.
– Ты не писатель, понятно тебе?! Ты – писсуар.
Она еще раз повторила с садистским наслаждением в голосе:
– Ты – писсуар! Понятно?!
Бинго. Я не стал возражать. Ведь близко к истине, и звучит красиво.
– Пошел вон отсюда, писсуар!
Повторим еще раз – писсуар. И еще раз – писсуар. Насладимся. Это вам не какой-нибудь там заштатный писателишко. Это писсуар. ПИССУАР! Другими словами – я.
Повернувшись на другой бок, я забрался с головой под одеяло. Пусть обстреливает меня моими же книгами, даже не пикну.
Когда через некоторое время я все же рискнул высунуть из-под одеяла перископы, ее в комнате не было. Я поднялся и посмотрел в окно: „Вольво" был. Тогда я отправился на поиски.
Мудозвон я, разумеется, редкий! Ведь Момина, если пользоваться терминологией Евы – застревающая личность. А по моему собственному определению – язычница, сколотившая себе пантеон из великих мастеров пера. Подобно главному персонажу „Смирительной рубашки" Джека Лондона она прожила тысячи жизней – и все благодаря книгам. А тут я выползаю с этим утверждением, что ее отец как-то связан с производством порнографической литературы…
Она оказалась в гостиной. Из темноты доносились приглушенные рыдания. Я на ощупь двинулся к месту, где должен был находиться диван. Рука моя легла на ее ягодицы – она распласталась на животе. Ягодицы мелко вздрагивали и я принялся их целовать.
Постепенно она затихла.
– Ты же знаешь, что это неправда, – жалобно проговорила она. – Ты же знаешь, что это неправда.
– Век Джаза давно канул в Лету. – Непонятно что на меня сегодня нашло. – И рок-ин-ролла тоже. Наступило время Рэпа и Пирсинга.