Евтушенко: Love story
Шрифт:
На подлинную трагедию Межиров выходит в Иерусалиме:
Стену Плача обнять не смогу, даже и прислониться К ней лицом на одно, на единственное мгновенье, Даже просто войти в раскаленную тень от ее холодящей тени.Поклон Бунину, его стене («У ворот Сиона, над Кедроном, / На бугре, ветрами обожженном, / Там, где тень бывает у стены, / Сел я как-то рядом с прокаженным, / Евшим зерна спелой белены)».
Вот сиротство. Его не может успокоить Стена Плача. Он там чужой. Ему душно в «горах Манхэттена». Он не в силах вернуться на родину (с непрописной), которую можно возненавидеть — невозможно разлюбить. Его наиболее сердитые, взрывные стихи созданы здесь, в советское время, и здесь опубликованы. Американские (зарубежные) стихи — взгляд с горы, ходьба по кругу альпийского луга, среди каменных ущелий мирового мегаполиса. Возможно,
Это прощение лютому врагу. Тщета вражды. Бессмыслица сущего.
У него была книга «Бормотуха», а могла бы написаться и «Бытовуха». Ведь и тайну Ахматовой он видит как «результат совмещенного взгляда / Изнутри и откуда-то со стороны». Это прежде всего самохарактеристика. Межиров — внучатый символист на акмеистическом субстрате.
Я люблю черный хлеб, деревянные ложки, и миски из глины, И леса под Рязанью, где косами косят грибы.Тут что ни слово — символ.
В 1988 году произошло несчастье: за полночь под колеса межировской машины попал человек, через некоторое время скончавшийся. Это был известный актер Юрий Гребенщиков. Общественность возмутилась: Межиров уехал с места ДТП. Подробности никого не интересовали. Обструкция достигла предела, оставаться в стране было трудно — через четыре года он уехал в Штаты.
Существует мнение: Межиров после отъезда замолк, выдохся, исчез как поэт. Ошибка. Недавнее высказывание Сергея Гандлевского: «Я к этому поэту всегда относился хорошо, а одно время даже любил. Я не верю, что “Коммунисты, вперед!” — просто паровоз. Все горькое, что можно Межирову сказать, он и сам знает и сказал о себе, а от недавних строчек про американскую негритянскую церковь я завистливо облизнулся…» Это стихотворение называется «Благодаренье». Правда, написано оно еще до отъезда, но предваряет много поздних вещей.
Вашингтон даже в пору зимы почему-то купается в зное, Даже в самом разгаре зимы на прямых авеню почему-то печет, И огромный костел уместился в окошке слепом, небольшое Уместило оконце мое — пламенеющей готики взлет. Далеко от Христа этот белый костел, этот черный Негритянский, высокий, просторный, Тесный от небывалого столпотворенья Перед праздником Благодаренья. Нынче службу впервые отслужит веселый Черный ксендз. Многонациональны костелы… Слышу голос, усиленный в меру Микрофоном. Повсюду слышна Речь ксендза — и меня удивляет она: Не царя, не отечество славит, не веру, А условья парковки машин у костела, которая категорически запрещена. ……………………………………… Что вздыхаешь, пришелец, за все благодарный равнинной степной стороне, За которую кровь проливал на войне, на полынной стерне, Той, которую даже и в самом глубоком унынье, как запах горчайшей полыни, Разлюбить и забыть не умеешь поныне. Говорок воспаленный Вадима, Татьяны покатые плечи. Так зачем же, пришлец, душегубки мерещятся, печи? На груди у орла геральдический с изображеньем Георгия щит, Но помилуй мя, Боже, как в горле опять от полыни горчит! Плач младенческий в пенье врывается нежно, Потому что в костеле избыток тепла. Между тем на прямых авеню неожиданно-снежно, Пелена голубая бела И на зелень газонов не сразу, но все же легла. Наркоман обливается потом, Но со всеми поет, пританцовывая, — Жизнь погибла земная… Да что там… Обязательно будет иная. И Новая. Ксендз кончает пастьбу, и счастливое стадо Возвращается с неба на землю, испытывая торжество. Все встают, как у нас в СССР, говорят и поют, что бояться не надо Ничего… ничего…Надо сказать, в этой вещи странным образом проглядывает нечто евтушенковское: сюжетика прежде всего. Поэтика зарифмованного рассказа.
В общей легенде о Межирове есть эпизод, известный нам в подаче Евтушенко («Александр Межиров», 2010):
Потерялся во Нью-Йорке Саша Межиров. Он свой адрес, имя позабыл. Только слово у него в бреду пробрезживало: «Евтушенко». Ну а я не пособил. И когда медсестры иззвонились, спрашивая, что за слово и какой это язык, не нью-йоркская, а лондонская справочная догадалась — русский! — в тот же миг. И дежурной русской трубку передали — и она сквозь бред по слогу первому заиканье Саши поняла, — слава богу, девочка московская, поэтесса Катенька Горбовская, на дежурстве в Лондоне была, через спутник в звездной высоте еле разгадав звук: «евт-т-т». Помогло и то, что в мире мешаном так мог заикаться только Межиров. Жаль, что главную напасть мы не сломили — все спасенья — временные в мире.Пароль? Евтушенко. Единственная зацепка в пропасти немоты.
В письме Дмитрию Сухареву (сентябрь 2009-го) Екатерина Горбовская этот случай описывает несколько иначе:
Одно время здесь, в Англии, я занималась телефонными переводами. Это такая синекура, когда ты сидишь дома, а тебе идут звонки — со всего мира, самые непредсказуемые: от спасения тонущих в море кораблей до «ваша жена не проснулась после наркоза, мы очень сожалеем». Звонки идут сплошным потоком. Одновременно на линии сидят сотни русских переводчиков. Шанс прямого попадания — один на не знаю сколько тысяч. Но на то оно и прямое попадание, чтобы иногда срабатывать.
Снимаю трубку, на линии Нью-Йоркский госпиталь: у нас русскоговорящий пациент, нам нужно задать ему несколько вопросов. Начали с дежурных вопросов:
— Ваше имя?
— Александр.
— Фамилия?
— Межиров…
Я теряю дар речи — как русской, так и английской.
— Простите, — говорю. — Вы Александр ПЕТРОВИЧ Межиров?
— Да, да, — говорит, — Александр Петрович…
Ощущение нереальности происходящего. Вместо того чтобы переводить вопрос «Ваше вероисповедание?», спрашиваю:
— Вы тот А. П. Межиров, который «Артиллерия бьет по своим?»
— Да, да, это я…
А потом, по ходу разговора: «Вот чего они меня все бросили? Хорошо бы, если бы Женя Евтушенко ко мне заехал, а то ведь он и не знает, что я здесь…»
Естественно, что через секунду после этого разговора я уже набирала номер Е. А. Е….
О своем истолковании этого эпизода Е. Горбовская сообщает и автору данной книги:
Александр Петрович НЕ ПОТЕРЯЛСЯ в городе, а был госпитализирован для прохождения курса лечения, будучи в полной памяти и трезвом уме — я понятия не имею, откуда ЕАЕ взял мысль о том, что Межиров «потерялся» — видимо, это лучше вписывалось в сюжет.
Евтушенко — ученик Межирова и в области мифотворчества тоже. Однако госпитализация «для прохождение курса лечения» явно не срастается с телефонно-международным опознанием «брошенного» пациента: зачем его искать на другом конце света, если он благополучно зарегистрирован в больнице и совершенно здравомыслящ и если персоналу известно, что он «русскоговорящий»? Во всей Америке не нашлось переводчика? Почему его «все бросили»? Ясно одно: ему нужен Евтушенко. Остальное действительно похоже на бред, да и семья Межирова — в частности его дочь Зоя — не отрицает евтушенковского сюжета.
Уместно к этому добавить и отрывок из письма Зои Межировой автору:
Женя в Портлэнд неоднократно приезжал и много раз встречался там с Межировым, они как всегда плотно общались, как и в Нью-Йорке, — Евтушенко часто приходил к маме и отцу в гости, когда там бывал, а уже в 2006-м — за несколько дней\— героическими усилиями в их манхэттенской квартире составил избранное Межирова, из той бездны рукописей, которые в квартире были. Но и Межиров когда-то составил его избранное и написал предисловие. Так что обоюдно, взаимно.
Межиров когда-то написал:
Ах, можно быть поэтом Не зная языка, Но говорить об этом Еще нельзя пока.Это сказано в плоскости вавилонского столпотворения по поводу Останкинской башни.
Полжизни положив на полемику с плеядой поколения, «лишенного величины», то есть с Евтушенко, Межиров снабжал его своим опытом и через обратную связь одалживался вплоть до формул типа «комсомольский вождь».
Бывал и прямой спор.
Евтушенко: