Шрифт:
Владимир ТУРБИН
EXEGI MONUMENTUM
ЗАПИСКИ НЕИЗВЕСТНОГО ЛАБУХА
Владимир Николаевич Турбин вел жизнь явную и жизнь тайную.
В жизни явной он был доцентом филологического факультета Московского университета, так и не выслужившимся в профессора, руководителем студенческого семинара, менявшего свое название, но объединенного общими принципами.
В жизни явной он был литературоведом, литературным и кино- критиком, парадоксально связывающим
В жизни явной он был человеком общительным, и его дарили своею дружбой Михаил Михайлович Бахтин, Тенгиз Абуладзе, Сергей Параджанов, Юрий Ильенко. В жизни явной он был счастлив в учениках и воспитал их много, и настолько разных, что им трудно было поздороваться друг с другом на поминках по своему учителю; но след его личности — при всех расхождениях — можно обнаружить довольно просто, стоит лишь «поскрести» каждого.
В жизни тайной Владимир Турбин был прозаиком, а на свою жизнь явную смотрел оттуда — из жизни тайной и одинокой — как на самозванство. Он начал писать прозу еще в начале 60-х, но вскорости, после известных событий, ее уничтожил. За три месяца до своей скоропостижной кончины он передал мне рукопись романа. За месяц до его смерти я получила очередной урок по поэтике — в данном случае поэтике романа, который вам предстоит прочесть,— в форме письма из Москвы в Коктебель. Из жизни явной перемещаясь в свою жизнь тайную, Владимир Турбин заметил: «Ситуация, порождающая роман и толкающая людей к романному восприятию действительности...— ситуация освобождения; выхода в лес из тюрьмы». И еще: «... роман возникает на рубеже темницы и приволья, на границе жизни жестоко регламентированной, организованной и жизни свободной».
Владимир Турбин хотел написать докторскую диссертацию о поэтике романа «Евгений Онегин», но не смог, насилуя себя самого, сочинять на языке, от которого он отплыл уже очень далеко. Вместо диссертации написал роман. «Создатель романа — на перепутье, на перекрестке»,— сказал он еще в 70-х. Мы все сейчас, в новую эпоху, считал Владимир Николаевич, очутились на перепутье, на перекрестке — после десятилетий торжества монументального эпоса — в романе частной жизни.
«Exegi monumentum» — роман авантюрно-фантастический и философский одновременно. Здесь есть ужасные убийства и великая любовь, фантастические перемещения во времени, зазеркальные изменения идей и судеб. Автор поселил в своем «доме» тайновидцев и парапсихологов, ученых и профанов, сексотов и... и, конечно же, самозванцев. В романе есть «отступления», вставки, эссе — к сожалению, из-за ограниченной площади редакции пришлось пожертвовать многим; впрочем, сам автор, понимая неизбежность сокращений, скрепя сердце дал нам право на журнальный вариант.
Наталья Иванова
Памяти М. М. Бахтина
Exegi monumentum aere perennius
Regalique situ pyramidum altius.
Quintus Horatius Flaccus
Я памятник себе воздвиг нерукотворный.
А. С. Пушкин
Завещаю не ставить надо мною никакого памятника и не помышлять о таком пустяке, христианина недостойном.
Н. В. Гоголь
Проходя мимо памятников, надлежит, замедлив шаги, изобразить на лице восторженность. Если же, по причине охлаждения лет или вследствие долговременной и тяжелой болезни, восторженность представляется трудно достижимой, то заменить оную простою задумчивостью. Как восторженность, так и задумчивость будут в сем случае служить доказательством твердого намерения обывателя уподобиться сим героям, дабы впредь проводить время так, как оные при жизни своей проводили, за что и удостоены от начальства монументов...
М. Е. Салтыков-Щедрин
Пускай я сдохну,
Только...
Нет,
Не ставьте памятник в Рязани!
С. А. Есенин
...Пускай нам
общим памятником будет построенный в боях
социализм.
В. В. Маяковский
ПРОЛОГ,
в котором рассказывается о загадочном убийстве Неизвестного лабуха; его безутешная вдова, проявляя изобретательность, взывает о помощи, и по взаимному согласию сторон намечается граница между реальным и фиктивным создателями его торопливых записок.
Я — доцент. Доцент Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова.
Слово «доцент» в нашем — прежде советском, а теперь я и не знаю, в каком,— речевом обиходе влечет за собою эпитет «почтенный», и я, стало быть, почтенный доцент.
Желающие навести обо мне более развернутые справки благоволят обратиться на филологический факультет вышеназванного университета, разумнее всего — на кафедру истории русской литературы. Полагаю, что отзывы обо мне будут получены сдержанные, а то даже и просто кислые. Но это меня не волнует. Мне важно, чтобы и коллеги, и руководство удостоверили сам факт моего многолетнего пребывания в должности доцента; на эпитетах же я не настаиваю.
Свою должность и место службы я указываю с единственной целью: заручиться свидетельствами того, что к автору публикуемых мною записок я не имею никакого, ни малейшего отношения.
Уверяю, что ни малейшего!..
Но тогда почему же?..
Почему записки выходят в свет в виде плода моего индивидуального творчества, непрофессионального, совершенно самодеятельного и — так, мне кажется, начнут утверждать — ориентированного отнюдь не на строго достоверное изложение фактов, а на всяческие мистификации и на причудливого характера фантазии? Выходит, что я их присвоил?..
Да, присвоил. Я привоил себе чужой труд. Но были на то весьма, весьма и, весьма уважительные причины: в наше время, время расцветшего милосердия и широкой, уже и в избытке, по-моему, льющейся повсеместно благотворительности, я не мог не отозваться на просьбу безутешной вдовицы, к тому же молоденькой и, выражаясь, может быть, архаично, прехорошенькой, да еще и ждущей ребенка. Морщась, охая, кряхтя и преодолевая внутреннее сопротивление, мне приходится выполнять ее просьбу, потому что ее законнейший муж, подлинный рассказчик публикуемых мною записок, в одну далеко не прекрасную ночь был... убит. Несомненно: его прикончили. Прикончили по причине, для убийцы или, скорее, убийц, без труда объяснимой: он достаточно много знал.