Exegi monumentum

Турбин Владимир Николаевич

— Уровни? Чего уровни?

— Да сведений же! Уровни сведений. Я на первом: оформление нарядов, монтаж, демонтаж. Есть у меня подруга, коллега; вы там у себя, в УМЭ, друг друга коллегами называете, а я свою подружку называю коллегой. Ее Катя зовут. Екатерина Великая, так она по историческим справкам, у нее и уровень выше...

Тощий олень меланхолически подошел, едва не ткнулся мордой в проволоч­ный забор. Посмотрел на нас умоляющим масляным оком.

— Булочки хочешь? — угадала Динара.— Нет, миленький, булочки нет; не захватила сегодня, в следующий раз непременно возьму. Иди, олешка, шагай, у нас тут свои дела.

Мне показалось, что олень

кивнул понимающе. Во всяком случае, он будто сделал по-солдатски налево кругом, повернул и послушно потрусил в глубину владений своих.

— Непонятно? От кого, говорите, охранять монументы? А видели, дядечка этот слону мороженое кидал? Вы думаете, один он такой? Нынче,— тут она неожиданно заговорила баском, повторяя кого-то,— нынче много развелось охот­ников разными предметами кидаться. Кто мороженым,— сказала она уже своим голоском,— а кто хлебом. А кто камнями кидается. Поллитровки пустые, конечно, просто беда. А уж эти малышки-бутылочки на треть литра, из-под «Фанты» оранжевой, из-под «Пепси», «Байкала», ух ты-ы-ы! Так и летят. Или лампочки электрические... А бывает, пожуют-пожуют бумагу или просто кусок газеты в луже намочат и...

— Кидаются?

— Конечно, кидаются. Утром люди встают, население. Бегут на работу, поглядят, а на памятнике... То ляпка от мороженого у какого-нибудь исторического деятеля под носом — это у наших рабочих, у мойщиков, называется, извините, сопли; то бумажные блямбы глаза залепили. А вокруг осколки стекла...

— А милиция куда смотрит? Милиционеров-то в городе всё больше становит­ся, с собаками шастают или на мотоциклах.

— С милицией ГУОХПАМОН наш в контакте. Только что же милиция? Они правильно говорят, что не могут же они у каждого монумента постового поставить. Круглосуточный пост. Они патрулируют, ездят по городу; стараются, ловят кое-кого. Одного недавно даже оформили как мелкого хулигана.

— А он чем же кидался? Поллитровкой? Лампочкой?

— Нет, все тем же мороженым. Как этот, который слоненку. Пьяный, вече­ром дело было, при людях. Сейчас лето, киоски с мороженым допоздна торгуют. Он стаканчиком р-р-раз! И надо же, прямо в рот угодил...

— Кому?

— Алексею Максимычу. Горькому. Его с поличным взяли, свидетели были. Да он и не отрицал ничего, как этот, который... слоненку. Говорил, будто хотел он, чтобы писатель полакомился.

Она вскинула на меня глаза черноугольные. Замолчала.

— Отчего же они... это самое... кидают всякие предметы? — И, не дожидаясь ответа, неожиданно для себя я сказал: — Динара, а давайте поедем ко мне?

— А к вам можно? Поедем, раз приглашаете. Да, так я про того дурака, который в зубы Горь...

— По ментальному плану защитить его можно.— Яша к небу поднял прозрач­ные, неживые, будто вставленные стекляшки, глаза.— Понимаешь, они, курвы, атаку, атаку задумали, космическую атаку. Надо срочно создавать ментальный разряд, антиэнергетическую гребенку. Перекрыть им космическую подпитку...

Есть в Чертанове совсем как будто бы маленький, но глубокий-глубокий пруд. Нацедила его природа на месте карьера, песок брали оттуда. Пруд, выходит, недавний, очень может быть, что самый молодой в Москве пруд, но уже, утвержда­ет молва, имели место утопленники. А в Москве со времен «Бедной Лизы» Карамзина повелось: всякий пруд молчаливо признается достойным внимания только после того, как вылавливают из него хоть одно, пусть даже плюгавое, мертвое тело. Пруд же, не освященный своими утопленниками, как бы только лишь предварителен, это пруд-заготовка, пруд-полуфабрикат. Но чертановский пруд уже признан прудом полноценным.

Яша сыплет слова, захлебываясь, отчаянно картавя: «С’очно.., г’ебенку...» Боря слушает его. Неспокойно Боре, поминутно он ерзает: то сандалии снимает, песок вытряхивает; то платок носовой достает из кармана, расправляет на травке и снова складывает.

Жизнь у Яши, электромонтера поездов, жизнерадостно снующих меж Москвою и Ленинградом, обрела наполненность, заиграла оттенками высших смыслов: он узнал свою карму; уже год, как он ходит в озаренных, в постигших. Постижение снизошло на него от его гуру Вонави. В подобающей торжеству обстановке ему было открыто, что мигрировал он к нам из Египта XIV—XV веков до нашей эры из обширнейшего дворца. Он успел оповестить об этом едва ли не весь резерв проводниц Октябрьской железной дороги. Проводницы и буфетчицы дальних поездов отнеслись к его излияниям с неожиданной тихой почтительностью, а уж Таська Кондратьева, известная б..., так прониклась сознанием масштаба его драматической кармы и его теперешней миссии, что от Яши и не отходит, все глядит на него — наглядеться не может. А что дальше-то делать Яше? Не затем же было даровано ему озарение, чтоб терзать любвеобильное сердце Таськи; для высокой миссии даровано оно было.

...кому. Он глупый был, пьяный. И глупости говорил: хочет, чтобы Горькому было сладко.

— Вы что же, его сами видели? Того, который Горького мороженым потчевал?

— Сама не видела. Но у нас был инструктаж, еженедельные сводки к нам поступают, обзоры. А теперь и видеозаписи смотрим.

Значит, так: в пятницу, да, конечно же, в пятницу проник я в этот... Тутанхамон... ГУОХПАМОН то есть. Мы с Динарой вышли из этой странной конторы, пирожки жевали и пили мрачный кофе, топчась у столиков, за которыми надо не сидеть, а стоять. Я вяло переминался с ноги на ногу. Динара.... Придумал же кто-то есть стоя. Динара стояла спокойно, жевала пирожок и только головой как-то странно мотала вверх-вниз в ритме собственной речи (тогда-то, кажется, я и подумал: лошадка степная). Кругом нас, млея от зноя, топтались граждане, будто бы танцевали медленный-медленный танец, танго, дирижируя пирожками. А потом сидели мы на Рождественском бульваре, курили. Была пятница, да?

Суббота, воскресенье и понедельник. Что я делал? Думал все больше. И садни­ло в сознании: Динара, Динара...

«Позвоните мне».— И улыбается угольками-глазами. Хорошо, позвонил. Как условлено было, во вторник.

Яша, Яков Барабанов, и Боря, Борис Гундосов. Вонабараб, Восоднуг, их фамилии и имена перевернуты в целях сохранения конспирации, дабы силы зловещие, из-за океана, из космоса икс-лучи на нашу страну изливающие, не могли бы подслушать, подключиться, попытаться заморозить и деформировать их энергетические поля.

Я и к Якову (Вокя), и к Борису (Сироб) очень хорошо отношусь, и я буду душевно симпатизировать им до конца нашей странной близости, хотя есть в них все же закоснелость, меня раздражающая, неспособность выйти из круга понятий, нравов, обычаев, привитых одному — в резерве проводников Октябрьской желез­ной дороги, другому — в московских таксомоторных парках, а после на станции технического обслуживания автомобилей, СТОА-10. Никак не могут они, напри­мер, приобщиться к духу совершенно особенной, таинственной, радостной и при этом чисто духовной близости к девушке, к женщине, а традиции такой близости еще теплятся в нашем УМЭ.