Exegi monumentum
Шрифт:
Сплю? Нет?
Мир монументов — мир гармонии, достигнутый въяве, как бы реально: все они — современники по отношению друг к другу и по отношению к нам; времени больше нет. Ломоносов и Маркс встали рядышком. Тут же Федоров, первопечатник. Тут же писатель Островский царственно в кресле своем восседает, поодаль — Свердлов. А над ними над всеми — очень-очень двусмысленный бог, Аполлон.
Кажется, сплю я...
Отпылал жарою июль; отгромыхал он грохотом поездов метро, скрежетом их в утробах тоннелей.
На Рождественке, улице Жданова тож, стал я всегдашним гостем: до того хорошо мне там, что и в отпуск не еду.
Динара просветила меня:
— Понедельник и взаправду очень тяжелый день. С утра сводки за пятницу, субботу и воскресенье. Самые вредные дни, особенно, если придутся они на начало месяца: аванс да получка. Аванес, как почему-то
— Вступить в диалог?
— Вот именно!
Суть работы Динары мне уже совершенно ясна: до 11 часов понедельника ей положено знать, что и где соскоблили, отрезали, отпилили и написали. Она должна определить характер предстоящих работ: сварка, шлифовка, пайка. Выписать со склада запасные персты, носы, уши — оказывается, есть склад, на котором хранятся уже отлитые и отшлифованные детали декоративных и мемориальных скульптур гор. Москвы. В 11 собираются бригадиры и мастера: молоденький лепщик Гена, недавно окончил техникум, еще не женат, веснушчат, застенчив, собирает пластинки Ива Монтана, Эдит Пиаф и — как же иначе? — Высоцкого. Сварщик Алексей Михайлович, пожилой работяга, женат дважды. Пьет, бывает; но дело знает прекрасно, недавно был представлен к медали «За трудовое отличие». Шлифовщики, есть даже и такелажники. Динара вертится как заводная: выписывает наряды, оформляет путевые листы управленческим грузовичкам и фургонам. Для того чтобы приварить Чайковскому палец, надо палец обозначить особым кодом, заполнить бланк доверенности на получение перста-полуфабриката. Выписать кислород, баллоны. Оформить справку шоферу сварочного агрегата. Свериться с нормативами и отстукать на разболтанной донельзя машинке наряд Алексею Михайловичу: Соколову А. М., сварка детали ПУ (палец указательный) лев. (левый), транспортное время 30 мин., рабочее время 30 мин. Итого 1 (один) час работы, причем Алексей Михайлович, натурально, ворчит, зудит, что за полчаса ему нипочем не управиться: кислород дают дохлый, стержни такие, что пусть их твой начальник себе в ж... втыкает или жену е... этими стержнями. Динара сердито шипит на рабочего, тычет ему книгу расценок, наконец многозначительно напоминает о каких-то липовых, фиктивных нарядах на прошедшей неделе. Тот умолкает и отбывает на склад.
Вторник, среда проходят полегче. К четвергу опять накапливаются злодеяния: во рту у кого-то оказалась подметка от башмака, приклеенная намертво каким-то особенным синтетическим клеем, таким образом некий писатель-классик словно бы показывал прохожим язык. Афродиту в музее им. А. С. Пушкина окатили несмываемой краской; и Динара пишет наряд: «Смывка статуи, общ. площ. 3 м2, с последующей полировкой». Маляр Толя вяло острит: «Динарочка, ласточка, где полировка, там и поллитровка...» И едет мыть Афродиту. Напустив на лукавое личико выражение крайней озабоченности и таинственности, Динара звонит куда-то, закрывши ладошкой диск телефона, и вполголоса спрашивает, будут ли завтра в первую смену свободны монтажники-верхолазы. На заданный кем-то на другом конце провода вопрос она отвечает: «Могут понадобиться!» И вешает трубку. Потом раздается переливчатый резкий звонок, так обычно звонят с междугородной станции. Но здесь явно что-то другое; Динара быстро срывает трубку и, явно недослушав, успокаивающе воркует: «Да нет, нет... По вашей части нет ни-че-го... Так, пальцы рубят да девок лапают... Разумеется, сразу же проинформирую вас, если что...» Словом, хлопоты, хлопоты! А мне интересно, я и толкусь здесь, в тенистой прохладе ГУОХПАМОНа.
Недавно Динара сказала мне:
— А скоро Катя вернется из отпуска. Екатерина Великая, мы ее так называем. Это она, если помните, подошла к телефону, когда вы позвонили мне в первый раз. Сейчас она под Москвой, в санатории отдыхает. Вернется, полегче мне будет. И еще у меня начальник имеется, замрукупр называется, то есть заместитель руководителя нашего управления. И еще... Да вы с ними со всеми в скором времени познакомитесь, вы у нас в управлении уже почти своим человеком становитесь...
Что верно, то верно: к концу памятного лета 19.. года в ГУОХПАМОНе я и вправду стал почти своим человеком; и с тех пор жизнь моя прямо-таки помчалась к решению, которое мне во что бы то ни стало надо принять.
Поначалу, правда, я об этом и ведать не ведал. Просто мне интересно было: интересно видеть изнанку мира, глазея на который мы, по умственной лености нашей, об изнанке его и не подозреваем нисколько. И на любопытстве моем меня подловили; незаметно как-то у нас в УМЭ в помещении даже не партийного бюро, а профкома состоялся разговор со Смолевичем, с Владимир Петровичем. А затем и сказали мне: «Вы нам подходите!» Но тогда, когда двое в серых костюмах завлекали меня поработать у них, на дворе уже был октябрь. Середина его, шестнадцатое.
В моей жизни сдвиги произошли, возымели место решающие события, состоялось приобщение к тайнам. Но и в жизни Яши и Бори тоже. Даже более того: по части приобщения к тайнам они оба да-ле-ко опередили меня — так, во всяком случае, им казалось.
Рабочий день на станции технического обслуживания автомобилей, СТОА, начинается в 8.30; но это для клиентов, для тех горемык, что на рассвете, а для верности даже и задолго до рассвета, тe московской лиловой ночи топчутся у порога, ведя скрупулезную запись по номерам: номер — фамилия, номер — фамилия. В 8.30 им откроют ворота, врата, и начнется их, клиентов, рабочий день. Для администрации же, а также для мойщиц, слесарей, аккумуляторщиков и баллонщиков рабдень начинается в 8.
В 8, в 8.00, и ни минутою позже, начинается рабдень и для Бори Гундосова, слесаря-виртуоза, слесаря по-своему гениального,— лучше звать его по отчеству, Борисом Павловичем. Ровно в 8, с последним сигналом грустной, как пастушеская свирель, радиопищалки, надо быть на местах: переброситься новостями, переодеться в замасленные хламиды, проверить подъемники, позвякать инструментом, тем, что хранится в оцинкованных ящичках (и у каждого слесаря — свой хитроумный замочек).
В 7.50, в 7.55 к массивным воротам начинают стремглав слетаться автомобили: в 8.00 все должны стоять на своих местах, так заведено, так однажды и навсегда решил директор СТОА Гринберг Семен Иосифович (золотистые «Жигули», на ветровом стекле строгий орнамент, состоящий из сплетения шестеренок, на заднем стекле матово-золотой козырек с серебристой надписью-назиданием: «Не уверен — не обгоняй!»).
Сам Семен Иосифович прибывает в 7.59, когда во двор СТОА уже въехали баллонщик, антикоррозийщик, главный инженер, сменный мастер Саша Толкунов («Жигули» багряные, на заднем стекле надпись: «Lada-export»). Въехали они, скользнув вдоль длиннющей очереди шоколадных, серых, голубых и желтеньких автомобилей, посигналив, если унылый вахтер, которого за гигантский рост и за обвисшие усы раз и навсегда кто-то прозвал дядей Степой, хотя бы на мгновение помедлит нажать кнопку, раздвинуть створки ворот: те, что в очереди, по списку, с номерами и с кое-как нацарапанными фамилиями, провожали их, въезжавших, взглядами подхалимски слащавыми, взглядами строптивыми или же угрюмо тюремными взглядами: так, наверное, когда-нибудь, чрезвычайно давно, в Древнем Риме, выстроившиеся для утренней разнарядки рабы рассмотреть старались каких-нибудь распорядителей работ, тоже, конечно, рабов, но рабов, снискавших расположение невидимого хозяина, облеченных его доверием и непререкаемо распоряжавшихся пахнувшей чесноком и потом толпой рабов низших, неопытных, рабов начинающих, так сказать, рабов-новичков.
— Сегодня кто? Саша? — глухо шепчутся в очереди.
— Он самый.
— Саша — это наше везение. В прошлом месяце он мне термостат заменил, не сам заменил, конечно, а сходил на склад, выбил, тогда уже слесаря заменили. А одному мужику даже диафрагму пускового устройства...
— А долго стояли?
— Да нет, в пять часов утра я приехал, оказался седьмым. К обеду все уже было готово.
— Я одиннадцатый, как вы думаете, есть надежда до обеда попасть?
— Смотря что у вас...
Шепчется очередь — стайка помятых, небритых: спозаранку, в четыре часа еще, в начале пятого загремели, запищали в разных концах накрытой лиловым покрывалом Москвы будильники. На седьмых, на одиннадцатых этажах загорелся свет. Повскакали, повскакивали владельцы — и владелицы! — «Жигулей» с постелей, кубарем вниз, бегом, бегом через дворик. Взревели, заурчали двигатели, и — галопом, наметом сюда, на СТОА. Только самые умные приехали сюда в три, в полчетвертого ночи, взявщи термосы с кофе покрепче, в прозрачных, на растянутый презерватив похожих пакетах бублики и веселые бутерброды. А для полного комфорта даже электробритвы: новинка, бриться можно и в автомобиле, воткнул вилку в специальное гнездо, включил бритву, зажужжала она, и сиди-посиживай, брейся. Эти, умные, они-то в 8.30 относительно свежи, сыты, бриты и, что особенно важно, номера у них вторые, третьи, в крайнем случае пятые. Основной же поток приливает почему-то к 6. А безнадежные идеалисты, салаги — к началу: «Ха-ха-а, становись-ка в хвост, быть тебе тридцатым, тридцать пятым». Впрочем, даже самые ранние чувствуют себя не так-то уж прочно: первым делом, без очереди, впустят в ворота инвалидов Великой Отечественной, потом участников ее, седеньких, слабосильных, но по-петушиному горделивых. Те подъедут к 8.25, и у них особая очередь.