Эй, вы, евреи, мацу купили?

Коган Зиновий

Десять лет умерли, десять лет родились новых. Как Муня летал за колбасой в Москву. Борода поседела, шляпа выцвела, и Союз распался.

То-то и оно.

Долгий авиарейс мог прерваться в Токио, где вместо урн торчали компьютеры. Его двенадцатилетняя дочь вошла в Интернет и прочла на Lenta.ru.

«Австралия – концлагерь. Детей продают в рабство, а девушек – в бордель».

Шнеерсон сделал глаза.

– Мне, – сказала дочь, – двенадцать. Куда меня отправят?

– Но ты еще не девушка на работу.

Такие дела.

Седая борода и широкополая шляпа оттеняли взгляд

Шнеерсона. Летим в концлагерь, а там пусть будет то, что будет. В самолете Аэрофлота дочь хваталась за рвотный пакет, будто ей все еще стыдно за Австралию.

Над Мельбурном самолет шмякнулся об полосу аэродрома. Благословен, кто съестное упрятал в желудки. Таможня и овчарки тут как тут. Толпились полуголые австралы, встречающие не Шнеерсона. Он сдвинул шляпу набекрень.

– Привет!

Курчавый и загорелый сын размахивал руками и бежал навстречу. Вот теперь они по-настоящему приземлились.

– Ты успеешь на зажигание ханукии! – сказал Андрей.

– Да? – удивился Шнеерсон, – а что это такое?

В «Тойоте» они пересекали безразмерную деревню, омытую океаном и рекламными огнями. Для концлагеря это очень красиво.

Мельбурн не шире буханки хлеба; остальное пригород и Балаклава. На Балаклаве живут евреи. Любой русский на Балаклаве – еврей, как и любой еврей в Австралии – русский.

На Балаклаве девочки танцуют, на Балаклаве водку с пивом пьют. А по краям «хрущевки». Открываешь: шаг вправо – на кухне, влево – на кровать. Вещи здесь раскладывают по плоскостям и постоянно борются с бардаком.

Вечерами слышно как шумят машины на трассе, проходящей неподалеку.

– Австралы живут в домах, – сказал Андрей, – в квартирах эмигранты; русские оккупировали коммуналки, подслушивают друг друга и сплетничают.

– Ты австрал?

– Да, – сказал Андрей, – я купил дом у болота. К нам залетают попугаи, иногда даже соседские сараи.

– Это такие сараи или ветер?

– Знаешь, здесь устроиться на работу – все равно, что второй раз жениться. От этого хочется удавиться.

Балаклава встретила ханукией – ободранной елкой. Набегало детство: магазинчики, бублики, шпроты; брюки-клеш, авоськи с колбасой. Обувь ноги жмет. Коровье бешенство – холидей для Балаклавы.

Напротив ресторана «Кошер – бекицер» белело выкрашенное здание синагоги. У калитки на табуретке иконой стоял фоторобот Любавического ребе, блестела медная кружка цдаки.

– Иди, папа. Мы тебя здесь подождем.

– А почему я? – Он сдвинул шляпу на затылок.

– Потому что они тебя ждут.

– Но они меня не знают.

– Поэтому и ждут.

– Да иди уже, – сказала Аня. – Я хочу спать.

Бедняжку укачало в самолете.

Шнеерсон вышел из машины, его встретил рекламный шит «Машиах нау ин вей!». Луна играла оркестровым барабаном; три звезды, взволнованные лица ветеранов.

– Мы из Одессы.

– Мы из Одессы 20 лет назад.

Подошли евреи в лапсердаках, шляпах и пейсах.

Между тем, раввин Горелик мучался животом в туалете и когда вышел во двор, ханукия уже горела.

– Зажег кто? – громко спросил Горелик, неприятно ощущая мокрые руки после туалета.

– Вон тот с бородой в шляпе, – ответила толпа.

– Кто?

Раввин

Горелик взглянул на Муню, на фоторобота, что у кружки цдаки и его затрясло как во время Амиды.

У кого были черные сюртуки и лисьи шапки, те толкались в сюртуках и шапках; у кого черные панталоны до колен и белые гольфы, те напирали в панталонах и гольфах. Сзади наскакивал молодняк с пейсами завитыми в спиральки да в косички заплетенными. Ханукия горела. Горелика трясло, а русский народ разливал вино в стаканы и занюхивал Халой, как это они делали в СССР.

– First Moshiach Congress, – сказал раввин.

В соседней церкви ударили в колокола. Танцевала Балаклава на тротуарах, трамвайных рельсах.

Машиах! Машиах! Машиах!

– Идите в синагогу! – зазывал габай Хаим.

Но они танцевали и пели. Они-таки и здесь, на краю свету, сделали свое еврейское гетто и танцевали. А что за жизнь без гетто? То-то и оно. Срывалась служба.

– Гони их в синагогу! – кричал Горелик.

Но Хаим бессилен. Он прижал Муню к фотороботу.

– Папа твой откуда родом?

… Перед Муней отчим Гриша. …Гриша отсидел семнадцать лет в Магадане, но после смерти Сталина носил сталинский френч, галифе с сапогами, отпустил усы, курил вонючие папиросы и повторял ужимки вождя вплоть до «Расстрелять всех к е***ей матери». Но сейчас здесь на Балаклаве Муня вдруг рассмеялся и пожал плечами.

– Мамзер, – доложил Габай раввину.

Горелик залпом выпил стакан вина. Срывалась служба.

– Мамзеры они смышленые, – сказал Хаим, наполняя вином стакан Горелика. – По его наглости видно, что он мамзер.

– Будь осторожен, – сказал раввин. – У нас не доказательств.

Между тем, в «Кошер бекицер» пришли люди с кладбища, с другой стороны приехал свадебный кортеж. При входе в ресторан они смешались.

– Ну, тащи его в «Бекицер», пусть он поддаст, как следует, мы проверим его, – сказал Горелик, – как он в воде не тонет и в огне не горит.

Хозяйка ресторана Лена управляла им с тех пор, как ее бросил муж, не развелся с ней, но сгинул.

– Этот парень говорит, что он Шнеерсон, – сказал Габай, – самозванец и мамзер.

Царица Лена встретилась с голодным взглядом Муни и покраснела. Позови он ее сейчас на небеса или куда еще, пошла бы.

Человек в шапке со своим стаканом остановился перед Шнеерсоном.

– Я шью шапки-ушанки. Дай мне благословение.

Муня сделал глаза.

Представил себя портняжкой… Он несет коробку из-под телевизора, набитую шапками… А пешком здесь ходят только проститутки… И вот несет он коробку и догоняет его «тойота» с шашечками, как таки… Полицейский приоткрыл окно… «Сэр, коробку медленно опустить»… А Муня принял его за таксиста… «Давай, давай! Я пешком дойду»… и рукой показывает, мол, проваливай, милый… Полицейский смотрит на Муню… Муня на полицейского… У полицейского два дома, жена, дети, одиночество, Интернет, русская любовница, адвокат, Тихий океан, Красная пустыня, австралийский футбольчик foote…Короче говоря, он молчаливый недалекий и практичный… а рядом шел бесстрашный Муня…