Эй, вы, евреи, мацу купили?
Шрифт:
Маленький, тонконогий с хазарской бородой. У него и живота не было, то есть силы мужицкой.
Но четверо бугаев с лицами, что спереди, что сзади, держали хупу над женихом и невестой. Андрей надел кольцо на указательный палец невесты.
– Будь мне женой по Закону Моисея…
Все. Хаим рухнул на песок, потому, что Шнеерсон начал зачитывать Кетубу.
– Вы хотите ребенка? – спросил Муня.
– Да, – ответил Андрей.
Невеста, которую в свое время не отдали в бордель, теперь отдавали замуж по Закону
Такие вот плюхи от бляхи.
У пирса болталась яхта, взятая напрокат. Она не уступала городской квартире – с той разницей, что ее не затопит сверху. Занавески на иллюминаторах, но в океане врядли кто заглянет им в окна!
Что до Муи и Ани, то их сдали на сохранение Юлиной подруге Ольге.
– Ныряйте под волну, – инструктировала Ольга Муню. Но он не успвал, волна захлестывала его, срывала трусы и он сверкая незагорелой задницей гонялся за ними.
Это похоже, как он голый бросался на сугробы… в такой же декабрь… но на Камчатке и те же сорок градусов, но минус… встречал с геологами Новый год.
Выпили все и все переломали в избе. А в полночь парами бежали в яму-кипяток со снегом.
Шнеерсон и рыжий Макшрейдер оказались последними. Бултых. На снегу повалялись, бултых опять. На снегу как на электроплитке. Та к они ныряли и катались по снегу и вдруг все исчезло, кроме сугробов. И побежали они туда-сюда на четвереньках. Замолились – заплакали. Увидели окно. Окно 31 декабря на Паратунке в полночь.
– Кто там? – раздался голос.
– Свои, – взмолились голые.
То была, воистину, любовь Господня.
Аню переполняло счастье особенно во время лунного прилива.
– Это край ангелов, – сказала Ольга. – Смотрите, какие отчетливые и глубокие наши следы, но волна их накроет и ничего не найдешь, никаких следов, ни малейших отметин. Тебя уже нет, но это место здесь. Как будто жизнь не мнимая, но и не настоящая.
– Вы говорите о времени, – сказал Шнеерсон. – Идеальное убежище. День, неделя… еще и еще… и каждый исчезает в своей могиле… Но пока звенят бутылки и веселье…
Разгонистым почерком бежала Аня по урезу воды.
– У океана голос дикаря, а в бухте он домашний.
Они слушали крики птиц и разбивающихся о берег волн. Молчание стремительно сближало Муню и Ольгу. Казалось, что небо, песок и воды ловили звуки нарождающегося чувства между ними.
Тем временем, яхта вышла из бухты. Штиль распластался до заката. Но даже штиль таит смертельную опасность. Ты наг перед заповедями Господними.
Андрей осязал лицо Юли, губы, играющие его пальцами, ее дыхание.
Они разделись. Их тела были легки и любимы. Над ним ее лицо; в его
Они шептали имена друг друга или это говорил ангел, кому суждено родиться. Вот наконец и свершится то, к чему она предназначена.
Заря застала их спящими, и долго-долго в это утро они попеременно впадали в забытье, а, проснувшись, были похожи на штиль. Они еще не обнаружили друг в друге перемены. Они сидели бок о бок, перед ними лишь океан как большая дорога.
Господи, какое счастье! Они живы, они вместе!
– Ты рада?
– Я всегда об этом мечтала.
На Балаклаве в пятницу в церкви, что рядом с синагогой, библиотекарь Ольга и Муня листали Библию. И видела Ольга в Муне то, что он в себе не замечал, а ему наплевать на разницу в тридцать лет. Они легли под рояль, и от ее вскриков в ушах звенело колоколами.
На закате зажгли семь ханукальных свечей, в синагоге – две субботних. Раввин Горелик в третий раз пробормотал каддиш, когда явился помятый Муня. Хаим выгрузил бутылки на стол. Муня смотрел, как вываливались из черного мешка булки и вдруг увидел Днепродзержинск своей молодости…
У горсовета сошлись мужчины легкие от голода и страха. Погрузили всех в автобус, куда-зачем никто не знал… Привезли за город в поле… Оказалось – три американских хасида уговорили секретаря горсовета собрать миньян для Каббалат Шаббат… «Выйди друг мой навстречу невесте (субботе)…» Как сотни лет назад… Обратно шли пешком, как положено в субботу…
– Чудо где? – спросил габай Шнеерсона.
– Зачем?!
– Господи, мы бы столько денег собрали. Но лгал ты, и все твои деяния – ложь, – брюзжал габай.
– Господи! Спаси от этого пса!
И опостылела Муне жизнь, и захотел он умереть. А Хаим плевал ему в лицо. И вдруг Шнеерсон воскликнул:
– Идемте встречать субботу на океан!
– Вы куда?! – ошалел Хаим.
– Машиах! Машиах! Машиах!
Толпа повалила за Муней из душной синагоги к океану.
– Поражаюсь! Детский сад какой-то! Ошалел Хаим.
– Детский сад, – повторил раввин Горелик.
И слезы брызнули из глаз.
Евреи разувались и скатывались с дюн к воде. После долгого дня.
Последний день Хануки выпал на субботу. За Шнеерсоном пришла вся Балаклава. У кого пейсы были в вине, тот сосал пейсы, а у кого не было, тот сосал… ничего.
– Машиах! Машиах! Машиах!
– Папа, иди. Они траву вытопчут.
У болота выпили за здоровье новобрачных, у Макдоналдса – за упокой души, а в зоопарке – выпили за новорожденных.
Короче, в синагогу Муня вошел на бровях. То есть его втащили.
– Давайте выпьем за германо-еврейскую дружбу! – воскликнул он. – Зол зей бренен.