Эй, вы, евреи, мацу купили?
Шрифт:
– Да. Зря Ленин отказался от оппозиции. Без нее, как без денег, далеко не уедешь. Разве что в Израиль. Так я же не еврей.
– Опять евреи! – воскликнул худой мужчина и зрачки его разбегались, а капля пены ползла с губ.
Но вокруг был только один еврей и ему не доставало пятикопеечной марки.
Ее могли бы за червонец нарисовать на Старом Арбате.
На Старом Арбате, на скамье, стояла девушка и кричала: «Народ хочет говорить!». Мент растерянно дышал в передатчик.
– Давайте портрет сделаю, девушка!
– Гражданин!
– А ти поимей меня мелками! – командовал агропромовец-южанин. –
– А что, мужики, продаете свои стихи и никто вам ничего?..
– А чем мы хуже художников?
Человек в черном кожаном пальто и черной кожаной шляпе, рост 170, 70 кг, строголицый в окружении полковничьей свиты. Хана, Арбат!
– Подходите ближе! Человек на ваших глазах съест лезвие и запьет квасом!
– Мальчики, станцуйте брейк.
– Медь не кидайте в круг! Только белые.
На подоконниках и вдоль фасадов продавались картины за червонец и полтысячи, рисунки, картонки, брелки, макроме; из-под арок совали арбузы и кооперативные шашлыки.
МоскваЕще вчера оперативная,А нынче глядь – кооперативная.Вот в женском Сергей Минаев, серьга в ухе и разрез до бедра. Увязались девочки. Смехота.
Хиппи пили минералку, затопив брусчатку.
«Две девочки ищут попутчиков для турпохода с ночевкой».
Художники здесь играли в Монмартр, в Гайд-парк играли барды, замесив толпу на углу Староконюшенного.
– Представьтесь!
– Меня, – скосил гитару мальчик в желтой майке, – на Арбате знают как Германа. Я спою о своем поколении:
Наши феи ушли в проститутки,Наши принцы сидят в лагерях…И вдруг, напротив, у колонн Вахтангова, звонкая мелодия банджей, флейты и бубен.
– Где?! Где? Бежим туда.
Кришна-кришна-кришна-а-а!!!
А уж кто и прихлопывал. Между тем, вошел в круг бледнолицый – размахнись рука. Завизжал с надрывом, топнул неумело и отчаянно. Толпа молчала, музыка жила. Он вышел вон из круга, оглянулся как прыгун на неудачную попытку. Его по-тренерски ругнул строголицый в черном казенном…
Ретировались.
Громче запели кришнаиты. Юродивая прихлопывала, губами причмокивала. Солнце не успело с крыши сползти, бледнолицый пригнал «жигуленок» с радиоусилителями. Опер ВИА гитарами как брандспойтами.
И глохли лопоухие от Смоленской до кабака «Прага» – так заревели оптимизмом динамики. А бритоголовый кришнаит в хламиде и с колокольчиками, знай, пел-пританцовывал.
Ах ты, кришнаит, кришнаит, ты в бога душу мать! Ему что в лоб, что по лбу:
Народ: О-о, и-и-ху… себе демократия!
И удивленное иностранное: Оу, импосибл!
Посибл. Посибл. Ты у нас тут еще и не то увидишь.
Арбат – дорога на Запад с остановкой на Субботней горке, многолюдной и шумной в семидесятых алийских годах. У подножья, на Солянке, толпа евреев гналась за пьяными парнями – джинсы, черные майки.
– Провокаторы! Они вчера кричали: «Убирайтесь, жидовские морды!».
– А что они сделали сегодня?
Карликовый милиционер
А на Горке во мраке задворья околачивались два-три старых холостяка и сумасшедшая шадхунем с полиэтиленовой сумкой «Спартак-чемпион». Из ее сумки свисали дохлый петух и пучок зелени.
Боковая дверь синагоги приоткрыта и луч падал на лестницу. Лева надел кепку – белая дачная кепка вмещалась в кармане – вошел в крохотную комнату, где за тесным столом сидели евреи. Десять пустых стаканов стыли вокруг белой халы. Он одиннадцатый. Счастливчик.
– Доброй субботы, – сказал Лева.
– А-гут шаббес, – кивнул синагогальный служка.
Улыбка пробежала по седым лицам. Ну да. Теперь субботнее собрание в полном составе. Потом старики пели Биркат га-мазон (что-то вроде застольного гимна). Радость общности передалась Леве. И он достал письмо, разгладил, переложил в нагрудный карман. И когда песня закончилась и наступила пауза – у стариков пауза тоже музыка – Лева вдруг запел. Хасидская песня: ей не одна сотня лет. Запел вопреки этого застолья и собственной идеи: разговорный язык и баста. Но еще удивительнее, что старики подхватили ее. Ударяя в такт ладонями о стол. И теперь с лучом света разливалась над Горкой тягучая как мед субботняя песня:
Асадэр ли сэлусоБэ цафро ди шаббатоВаязмин бо-оаштоТико каддишо.Ии-и-най-на!Ии-и-и-и-най-а!Ни-на-а-ааа-а-а-а-ая-я!Вкус жизни и свободы.До самой Пасхи снег украшал Пятихатки, но накануне майской демонстрации грохнул Чернобыльский реактор и все полетело в тартарары. Нюсик закрыл свою лавочку – сбор металлолома.
– Софа боится пить воду Днепра, – сказал Нюсик другу Янкелю.
– За твою Софу можно писать романы, ухмыльнулся шойхет и тайный сионист Янкель – куры окочуривались, едва он подносил нож к их горлу.
– Романы пишут негодяи, – Нюсик допил самогонку и сделал губами птичку.
Они пили у входа на базар в закусочной, где хозяйка Галя – любовь Янкеля. Она предлагала им борщ – да куда там!
– Янкель, заказывай вызов, – прошептал Нюсик.
– От кого?
– Да хоть от Голды Меир!
– И на Софу?
– Софа – моя жена.
– Риву Ароновну?
– Софа маму не бросит.
– Значит пора, – Янкель поднял стакан и театрально чокнулся с Нюсиком.
– Ну, – сказал Нюсик, – плюнь на Галю – жопа не цаца. А пить воду Днепра – вон у тебя кадык уже больше члена. Галя! Продай Нюсику от радиации марганцовку.
– У меня есть цианистый калий.
– Большая разница?
– Всего один рубль. Борщ будете?
– Иди, Галя, к нам. Выпьем за Нюсика. Он собрался в Израиль. Были мы босылами – стали израилами.
Три месяца ветер сдул с календаря. Люди боялись выпить лишний глоток воды и дышали лишь потому, что не дышать не могли. Терпкий запах полыни казался им приговором.
За неделю до проводов двенадцатилетний Семен – сын Нюсика с двумя одноклассниками сбежал в Чернобыль как на аттракцион. Солдаты оцепления не пустили их, удивляясь рюкзакам школьников.