Эйнштейн (Жизнь, Смерть, Бессмертие)
Шрифт:
Здесь придется вернуться к изложенному выше противопоставлению или, вернее, сближению основных идей Эйнштейна и Бора, к главе "Эйнштейн и Бор". Там, по преимуществу, подчеркивалась связь идей Эйнштейна с идеями Бора. В первом приближении такая связь, просвечивающая через многолетние дискуссии, представляет первостепенный интерес. По она не зачеркивает эти дискуссии и в следующем приближении хочется найти корни действительных различий в подходе к физической реальности. Эти корни частично проходят через область интуитивных ассоциаций, область неосознанных, или во всяком случае не получивших четкой формы, психологических мотиваций. Для Эйнштейна характерна психологическая настроенность, толкающая к позитивному, рационалистическому, но трансформирующемуся Логосу. Его идеал - логика, исключающая эмпирические константы. Такой идеал не выталкивает
599
рического постижения - эксперимента. У обоих - только акцент: выражение "грешить против разума" принадлежит Эйнштейну, а Бору и другим создателям квантовой механики принадлежит метод перехода от идеи неконтролируемого воздействия к представлению о рациональном мире каузальных связей.
Можно ли найти у Бора психологические корни его "акцента"? Если подойти к этому вопросу с оговорками о сугубо гадательном характере возможных здесь предположений (с оговорками, аналогичными само собой разумеющимся оговоркам при сопоставлении идей Эйнштейна и образов Достоевского), то такие корни можно видеть в философии Кьеркегора. Тогда мы получаем возможность увидеть с новой стороны различие между Кьеркегором и Достоевским и вообще между иррационализмом и связывающим новую науку с искусством "эстетическим ультрарационализмом".
Констатациям связи идей Бора с идеями Кьеркегора посвящена довольно значительная литература [24]. У Кьеркегора нетрудно найти построения, близкие Бору даже по форме, вплоть до дополнительности. Геффдинг пишет, что в "Концепции ужаса" Кьеркегор отошел от лозунга "или или", приблизился к "так же как", а вернее, попытался дополнить первый лозунг вторым [25]. Но не подобными сближениями можно показать связь идей Бора с идеями Кьеркегора. Она вообще не может быть "показана" в обычном смысле. Связь эта состоит не в заимствовании понятий, а скорее в принципиально ненаблюдаемом механизме психологического резонанса. Когда Бор и его товарищи по кружку "Эклиптика" (несколько аналогичному эйнштейновской "Олимпии") изучали сочинения Кьеркегора, на юношей по преимуществу действовала психологическая сторона иррационализма, некоторая потеря интереса к формальной логике и интерес к ее нарушениям [26]. Когда Леон Розенфельд писал, что "Бора
500
вдохновлял принцип дополнительности все время, начиная с его юношеских размышлений" [27], то здесь следует подчеркнуть слово "вдохновлял"; понятие вдохновения не укладывается в схему логического вывода или заимствования позиций.
24 См.: Feuer L. S. Einstein and the Generations of science. New York, 1974, p. 109-157 ("Niels Bohr: The Ecliptika. Circle and Kierkegaardian Spirit". О происхождении понятия дополнительности у Бора см. также: Holton G. The roots of complementarity. Daedalus, 1970.
25 См.: Feuer, p. 124.
26 О таком падении интереса и допущении некоторой "свободы от логики" и ограничении логики у Бора говорил Оскар Клейв (см.: Feuer, p. 137),
27 Rosenfeld L. Niels Bohr. An Essay. Amsterdam, 1945, p. 9.
При всей гадательности констатаций, относящихся к подобным связям, можно считать весьма вероятным, что размышления Бора были навеяны философией Кьеркегора, т.е. философией, отказывающейся от своего многовекового исходного пункта - "любопытства", исходившей из "ужаса и смерти" и проникнутой отрицанием либо ограничением разума. Эта философия не сделала Бора адептом иррационализма. Его основные идеи - это новый трансформированный рационализм. Но если говорить о психологическом подтексте теории, то явный акцент на негативной стороне неклассической науки, на отрицании или ограничении традиционных канонов разума в какой-то мере отражал юношеские размышления. Бора привлекало отличие микромира от макромира, нарушения законов мира в микромире, парадоксальная сторона новой физики. Напротив, основная психологическая направленность Эйнштейна позитивная; это поиски новой, но единой и непротиворечивой каузальной концепции космоса и микрокосма, так явно выразившиеся в критическом замечании о теории относительности в автобиографии Эйнштейна и в попытках создания единой теории поля.
Какую роль
601
рии мира. Иван Карамазов отринул ее. Но остались "клейкие листочки", которые возвращают мысль и чувство человека к поискам такой гармонии и ведут от "философии ужаса" к "философии удивления". Удивления, направленного на "клейкие листочки", на красоту мироздания, указывающую на реальность космической, парадоксальной, неевклидовой, но реальной гармонии. У Достоевского "клейкие листочки" сочетаются с его глубоким парадоксальным рационализмом, со стремлением к рациональной гармонии, стремлением болезненным, трагическим, наталкивающимся на тяжелые противоречия, но крайне интенсивным. Таким же было стремление Эйнштейна к рациональной неевклидовой гармонии космоса, неотделимой от микрокосма, не нивелирующей микрокосм, а выводящей из его clinamen свои законы.
Какой ответ дает наше время на "вопрос Эйнштейна" и на "вопрос Достоевского"? На вопрос о космической гармонии и на вопрос о социальной гармонии? Сейчас еще нет единой и непротиворечивой теории космоса и микрокосма. Но уже видны пути, ведущие к такой теории. И видны пути, ведущие человечество к моральной гармонии, не игнорирующей судьбы каждой человеческой личности. Как связаны вопрос Эйнштейна и вопрос Достоевского и как связаны ответы на эти вопросы? Прежде чем осветить указанную связь в ее современной форме, вернемся к проблеме гармонии бытия у Достоевского.
Достоевский чувствует, что абсолютная гармония, "осанна", "вселенная без происшествий" - лишена реального бытия. С другой стороны, он чувствует (именно чувствует, с колоссальным напряжением морального самосознания), что гармония, допускающая мучения индивидуума, не может быть подлинной гармонией. Наиболее острые апории рациональной гармонии бытия - моральные. Во-первых, из вселенского ratio, из логики, из интеллекта постигающего это ratio, не вытекают моральные запреты, для разума - "все дозволено". Во-вторых, любая логически обоснованная гармонизация мира не устраняет того, что было, не исправляет содеянного зла, не может его зачеркнуть, вернувшись для этого назад. Какова судьба этих апорий разума в наше время, в ее зависимости от неклассической науки? Иначе говоря, в каком направлении меняются эти апории под влиянием современной науки?
602
Конечно, их судьба зависит от стиля науки лишь в некоторой ограниченной мере. Но эта зависимость существенна, она указывает на роль идей Эйнштейна в выходе из традиционных коллизий познания и морали, коллизий, которые решались не только в романах Достоевского, но и во всей художественной литературе XIX в. Если наука меняет логические нормы, если она металогична, если она включает более или менее интуитивные прорывы в будущее, если прогноз становится существенным и явным элементом научного творчества, то отношение науки, логики, интеллекта к моральным нормам меняется. Такие эпизоды истории современной науки, как колебания Эйнштейна перед началом ядерных экспериментов, приведших к атомной бомбе, как колебания Жолио-Кюри после реализации некоторых аналогичных экспериментов, характеризуют очень глубокое преобразование связи между поисками научной истины и моральными запретами. Для современного ученого "все дозволено!" означает в числе прочего перспективу уничтожения самой науки, как и других фарватеров цивилизации. Интуитивное, полуинтуитивное или более или менее логически упорядоченное озарение прогнозируемых путей "внешнего оправдания" концепции обязательно включает прогноз воздействия на цивилизацию и моральные критерии для оценки и выбора дальнейших путей исследования. Здесь неизбежны раздумья о моральной ценности разума, исключающие "все дозволено!"