Эйсид Хаус
Шрифт:
Что мне нужно.
А что ей нужно?
Она заботилась обо мне. Доброта это все, что мне требовалось. А что она с этого имела? Наверное, некоторые люди по сути своей хорошие и добрые. Я подумал о ней и о Денизе. О том случае, когда она отшила меня.
— Почему та меня послала в тот раз?
— Ты был невменяемый и абсолютно несносный, — ответила она. — Просто-на-самом-деле-настолько-чертовски-скучный...
Я посчитал, что это вполне достойная причина.
Она не обрадовалась, когда я упомянул Дениза.
— Я ненавижу этого больного маленького ублюдка. Долбанный мерзкий пидор. Он говорил, что я с ним выступала. Да зачем мне вообще
Я решил опустить тему. Мое лицо было натянутое и онемелое. Это была болезненная, а не комфортная, онемелость. Она ощущалась так, как будто была сделана из чудовищно обгоревшей на солнце ткани, грубо затянутой целлофаном. Впрочем, было еще хуже. Да, теперь в моем лице определенно появилось гораздо больше характера, и да, оно могло стать занимательной темой для беседы. Здесь была также надежда на симпатию. Равновесие в природе, чтобы не вышло, все к лучшему.
10
МОЛОДЫЕ ПЕДИКИ
Я попытался умерить прием алкоголя и наркотиков, так чтобы я смог отоспаться и испытывать меньше паранойи. Мой старый приятель Донни Армстронг зашел к нам повидать моего отца. Они спорили о политике. Как революционер, Донни намеревался согнать неприкаянную молодежь в общественные группы (нечто подобное пытался сотворить и мой отец), и попытаться новообратить их во вполне оперившуюся революционную политическую партию.
— Кто-то изрядно тебя отделал, как катком проехал, старый, — заметил Донни.
— Видел бы ты моего обидчика, — сказал я, нахохлившийся, как бойцовый петух. У моего обидчика, Хобо, лицо напоминает напудренную задницу ребенка и наверняка он чрезвычайно озабочен перспективой моей мести (а я ведь все-таки не выгляжу слишком крутым), когда континентальные большие шишки снова предстанут на Хертс, открывая европейский сезон.
Взгляды моего старика доставляли ему нескрываемое раздражение. Переубедить его не удалось и здесь Донни пришлось признать поражение. Из-за двери неожиданно высунулась голова Нормы и отец под благовидным предлогом улизнул с лукавым выражением на лице. Донни переключил свое внимание на меня, пытаясь рекрутировать в свою «партию».
— Ты не сможешь скользить по поверхности социальной реальности всю свою жизнь, — заявил он.
Его слова повергли меня в депрессию; революционер подразумевал следующее: «Ты не сможешь умничать всю свою жизнь».
Ответ, согласно Донни, заключался в построении революционной партии. Это делается путем усиления политической активности на рабочих мечтах и в муниципальных округах по месту жительства в ответ на постоянное угнетение. Я спросил его, насколько эффективно, по его ощущению, это будет происходить и может ли сборище студентов, социальных работников, журналистов и учителей, которые составят основу его партии, достойно представлять профиль пролетариата.
— Все определяет энтузиазм, старый, хотя сейчас и экономический спад, — сказал он так, как будто этим все и объяснялось.
— И как, тем не менее, получится, что твои активисты окажутся в состоянии привлечь к себе обычную молодежь, когда ты рассчитываешь собрать вместе всех этих представителей среднего класса?
— Послушай, старый, я не собираюсь отшлаковывать активистов, потому что в левом движении достаточно сектантства, но...
Он с жаром пустился в долгое и злое обличение
Донни все говорил, и мы оба абсолютно истощили свои аргументы. Хотя он выглядел здоровее и счастливее меня. Он обладал горячностью энтузиаста. Вовлечение в процесс политической борьбы могло, разумеется, стать довольно освободительно само по себе, безотносительно результатов, которые она приносит или даже не приносит. Я размышлял над этим еще целый час, когда явился Ронни. Я не видел его с того прискорбного инцидента прошлым уикэндом.
Он слегка коснулся моих швов и улыбнулся с вялым сочувствием. Затем закрыл глаза и поводил пальцем в воздухе.
— Рон, старина, мне действительно жаль насчет того вечера... — начал я, но он поднес палец к своим губам и медленно замотал головой. Шатаясь, он проковылял через прихожую в гостиную. Сидя на диване он напоминал американскую теплоулавливающую ракету, пущенную в Багдадский приют для сирот. Ох уж этот славный Ронни.
— Убился транками, Рон?
Он снова медленно покачал головой и тяжело выдохнул сквозь крепко сжатые губы. Я включил видео и он задремал. Я поставил вторую кассету и сам заснул на середине фильма. Я почувствовал тычок в свою ступню, открыл глаза и увидел, что Ронни уходит. Он медленно поднял большой палец вверх, что-то пробормотал и растворился в ночи.
Вошел Дерек.
— Где папа? — спросил он.
— Не уверен. Он вроде пошел с Нормой наверх.
Дерек вытаращил глаза и удалился.
Я побрел в кровать.
На следующий день я договорился встретиться с Денизом в Beau Brummel.
Дениз пребывал в состоянии трансформации из одного пидорского стереотипа в другой. Я полагал, что он уже больше не производит впечатление маленького мальчика. Впрочем, ни один из нас не остался прежним. Для меня это стало очевидно, когда он вошел в Beau Brummel с парочкой молодых женоподобных педиков, выглядевших точно также, как раньше выглядел Дениз. А он, со своей стороны, в своей армейской куртке выглядел как жестокий начальник отряда бойскаутов.
— Выпивку для моего друга. Виски! — резко бросил он одному из юных педиков. Маленький хуесос немедленно бросился к стойке. Я собирался что-то сказать, потому что на самом деле мне не нравится виски, но Дениз всегда любил решать, что будет подходящим напитком для его друзей, руководствуясь своим представлением о том, как они выглядят, и я терпеть не мог портить его ощущение спектакля. Моя потребность в том, чтобы Дениз выставлял напоказ это свое ощущение, была сильнее, чем потребность в отстаивании свободы выбора при моем приеме наркотиков. В этом-то заключался пример еще более серьезной проблемы.