Эйви
Шрифт:
Старик с облегчением выдохнул, он давно жил один и подзабыл, что такое плач ребёнка, детский смех, человеческий голос. Он неуклюже суетился, но видел, как в ореховых глазах оленихи тлело понимание. Он нацедил молоко в кожаный мешок, проткнул ножом маленькую дырочку и дал девочке. Та жадно зачмокала.
Поев, малышка сразу уснула, крепко, доверчиво. Старик сидел, смотрел, как она спокойно посапывает на ворохе шкур и задумчиво гладил большую варежку. Стоило только вытащить девочку из варежки, как рукавица сжалась до обычного размера и огненный отблеск перестал пробегать по вышитому узору.
Старик скрылся в тёмном углу покосившегося
– Охраняй, – велел он встрепенувшемуся на его движение псу, а сам взял топор и вышел наружу.
Отойдя от стойбища на два полёта стрелы, он спрятался в тени разлапистой ели и исчез для любого, кто мог бы его видеть. Спустя миг он появился неподалёку от дымящихся развалин рухнувшего чума. Дым поднимался от сгоревших лабазов, колья чума повалены. Никого. Ни оленей, ни собак. Он долго ещё смотрел сквозь мохнатые ветки на чёрный утоптанный снег.
Решившись, он вышел. На покрытом пеплом снегу явственно виднелись следы борьбы. Он присел и стал внимательно читать их. Образы вставали перед его глазами. Его ноги ступали след в след, они уверенно скользили в смертельном танце, рука опускалась и поднималась, рассекая воздух. Следы воина остановили свой бег. Упряжка? Откуда? А тут был мужчина. Он-то куда подевался?
Растерянный взгляд старика нашёл ребристые квадратные следы тяжёлых ботинок. Рука его замерла. Старик присел и начал обводить пальцем огромный след. Он провалился в тёмный тоннель воспоминаний, в конце которого сидел мальчик перепачканный золой и кровью, он растирал грязными руками слезы по рассечённому лицу.
От стойбища остались только головёшки. Никого и ничего не уцелело. На щеке его багровеет рана. Свет заслонила огромная фигура, мальчик, защищаясь, поднял руки к лицу. Так было тогда…
Старик сидел, задумавшись, гладил застарелый шрам на лице. И как тогда, тень упала ему на плечи. Он резко обернулся, силясь против солнца рассмотреть заслонившую свет фигуру…
…Старик возвращался, вид его был задумчив. Глаза на бледном морщинистом лице рассеяно бегали по сторонам. Широкие подбитые мехом лыжи, оставляли глубокие борозды в рыхлом снегу среди деревьев. Он часто озирался, словно опасался погони. Тихой незаметной тенью скользил за ним чёрный ворон. Старик остановился у густой разлапистой ели. Мохнатая ветка склонилась над его головой под тяжестью белой пушистой шапки. Только старика там уже не было, он незаметно прошептал в кулак несколько слов, развернулся на месте и пропал. Пернатый соглядатай, покружив немного над этим местом, неслышно улетел прочь не
Внезапно снежные шапки на плечах ближайших деревьев рухнули вниз. Тяжёлые шаги сотрясали землю, треск ломаемых веток заставил обитателей леса поглубже забраться в свои норы.. Кто-то большой протискивался сквозь лес. Мимо двигалось невиданное доселе чудище. Ожившее дерево, толстые руки и ноги, огромная угловатая голова с косой трещиной рта, морщинистая кожа крепче коры дерева, глубоко посаженные рябиновые глаза. Он шёл напролом, не разбирая троп. На его плечах покачивались тесные деревянные клетки. Сквозь прутья тянули руки плачущие дети, от мала до ещё меньше. Ветви деревьев бессильно хлестали великана, стелились под ноги, но не могли остановить его уверенный ход. Вскоре исполин скрылся из виду, и треск ломаемых деревьев затих вдали.
Старик вышел из-за ёлки, нахмурился и поправил заплечный мешок.
– Что ты задумал Куль? – проворчал он.
Когда до родного стойбища было рукой подать, старик остановился, вынул из-под меховой малицы метёлку, сплетённую из сухой травы. Огнивом высек искру, вспыхнула метёлка, старик задул огонь, закурилась горькая пожухлая трава. Окурил он себя едким дымом, перешагнул тлеющие угли. Краем глаза заметил, как маленькая чёрная тень, мышью выпала из складок его одежды и юркнула в дупло ближайшего дерева.
Когда он протиснулся в низкий проём двери, девочка проснулась и захныкала. Но старик первым делом ссыпал краснеющие угли очага в глиняную плошку и бросил туда горсть травы. Потянулся густой едкий дым, со слезящимися глазами старик прошёл по дому, окуривая каждый угол. Пёс, чихнув, с интересом наблюдал за ним, но, не вытерпев, выскользнул за дверь. И только после старик взял на руки девочку и покормил жирным молоком оленихи через кожаный мешок. В тепле его рук она снова уснула.
– Сколько же у тебя недругов, Маленькая Эйви. Но я никому не дам тебя в обиду, – прошептал он и, уложив спящего ребёнка на мягкие шкуры, тихо вышел, затворив за собой дверь.
– Идём, – позвал он пса, снова взял широкие лыжи на оленьем меху, сунул за пояс топор и по свежему глубокому рыхлому снегу отправился в лес, приговаривая:
– Дерево мёртвое, для мёртвых дел, дерево живое для живых.
Он бродил вокруг стойбища, выискивал и высматривал ведомое ему одному. Вскоре он нашёл, что искал: крепкую толстую берёзу. Он погладил её гладкий ствол шершавой ладонью и прошептал:
– Прости меня, хозяин леса, не я тебе ущерб чиню. Прости и ты меня, доброе дерево, не себе в угоду, а нужна мне люлька надёжная для дитя несмышлёного. Присмотри за маленькой Эйви, доброе дерево, даже если меня рядом не будет. Пусть спит она крепко, а сны дурные облетают её стороной, и хворь никогда ни осмелится подойти близко к её изголовью.
Тяжело вздохнуло и зазвенело мёрзлое дерево, глухо стучал топор. С тихим стоном повалилось, ломая ветви. Старик оставил на осиротевшем пеньке цветную ленту. Едва он скрылся, как на острый пень встал маленький гибкий берестяной дух, похожий на стружку, обвязался лентой и истаял, как и не было его, но этого уже никто не видел.
Уже на стойбище, сидя на чурбаке возле дома, старик тщательно обтесал древесину. Неловко орудуя ножом и топором, ссыпал стружку себе под ноги, пока из округлой и сырой деревяшки не стали проступать угловатые черты. Пёс лежал у его ног и, как обычно, слушал рассуждения хозяина: