Эйви
Шрифт:
Едва сошёл снег, оставив чернеющие прогалины, старик стал собираться к переезду. Испокон веков каждую весну люди уходили на летнее стойбище к реке или озеру. Там много сочной травы для оленей, меньше вездесущего гнуса и богатые рыбные места.
Перед отъездом он заглянул в дом, окурил едким дымом из плошки углы, вытянул топор из-за пояса, провёл им за порогом и вышел. Едва закрылась дверь, как с дальней полки спрыгнул доселе незаметный деревянный остроголовый человечек и сел, скрестив сучья рук, на пороге. А старик, подойдя к упряжкам, взмахнул хореем, и пара передних куцерогих оленей неспешно тронулись в путь.
Старые быки сами знали дорогу, они равнодушно брели среди высоких древесных стволов. Старик уверенно шагал по тайге рядом с нартами
– Смотри, девочка, идущие облака, бегущие облака. Я человек, объезжающий земли, я человек, объезжающий реки. Мои предки ходили по этой земле, били чёрного зверя, били красного зверя. И я совершаю круг по своей земле, чего живому человеку-то на месте сидеть? Куда бы ни ступала моя нога, чего бы ни касалась моя рука и куда бы ни устремлялся взгляд – мой низкий-высокий дом. И духи, обитающие в мире, и жившие до меня предки связывают каждый камень, корягу, родник, излучину, в живую землю – Ях. Я чувствую дыхание своей земли, как паук чувствует напряжение паутины, как рыба чувствует течение. Я плыву по этому течению долгие годы, и сам не помню, сколько раз чёрный зверь менял свою шкуру на белую. И моя земля исчезнет вместе со мной. Я научу тебя обходить землю, смешиваться с облаками. Если что-нибудь получится, то получится, если нет, Торум так сказал.
А девочка крутила головой. Для неё мир был заполнен разными чудаками, но они не играли ней, а только выглядывали из трещин деревьев, стояли на пеньках, тянули шеи из высокой травы, беззвучно корчили рожицы и прятались, стоило им приблизится. А старик, словно ничего не замечая, нёс её на руках сквозь прорехи деревьев в большой, новый и увлекательный мир.
Весенний лес надевал зелёную одежду. Прогалины расцветали крохотными солнцами. Почерневший снег трусливо прятался в тенях могучих стволов и под раскидистыми лапами елей. Птицы в нарядном убранстве сквозили меж деревьев, заливаясь переливчатыми трелями. А за нартами, перепрыгивая с ветки на ветку, следовал ловкий и осторожный горностай. Старик тревожно обернулся, а хитрый зверёк юркнул за раскидистый комель выкорчеванного непогодой дерева. Когда упряжка скрылась из виду, за узловатым корнем поваленной ели горностай превратился в призрачного человека. Он улыбнулся, поправил лук за спиной и взметнулся в небо на искрящихся лыжах, словно и не было его. А может, и вправду, не было?
Летний чум старик всегда ставил на пологом склоне недалеко от воды. Река в этом месте делала разворот и устремляла свои воды далее в иные земли, извиваясь среди мохнатых еловых лесов. В месяц прилёта гусей многочисленные заводи наполнились крякающими жильцами. Они прилетали и, горделиво выпятив грудки, скользили по проколотой камышом и осотом водной глади.
По утрам с реки поднимался густой туман, он придавал знакомым предметам необычные очертания. В дымке они приобретали размытость и казались живыми. Старик выносил Эйви из чума, и они встречали рассвет. Эйви протягивала руки, но туман уходил сквозь пальцы, наконец, она высовывала язык и старалась лизнуть, но туман был не вкусный. Туман оседал на высокой траве крупными бисеринками росы. Солнце ласково касалось их тёплыми ладонями, а они впитывали в себя солнечное тепло и искрились. На лодке-долблёнке старик выходил на реку и проверял снасти. Эйви и пёс оставались на берегу.
С самого первого дня пёс души не чаял в ребёнке. Когда она начала ползать, то он ни на шаг не отходил от неё. Следил, чтобы она ненароком не сунулась в костёр или не уронила на себя что-нибудь. Стоило ей приблизиться к пылающему огню или неровно уложенной поленнице, как он бережно брал её зубами за ворот малицы и переносил в безопасное место. Девочка обнимала его, прижимаясь к тёплому мохнатому боку.
Много позднее, когда Эйви делала первые неуверенные шаги, держась за ошейник пса, тот смиренно шёл рядом, и подставлял большую голову, жмурился, когда, соскользнув,
То там, то здесь в дальних уголках старикова владения попадались следы. Хитрый зверь ходил кругами, оставляя на земле глубокие борозды когтей и слегка подвёрнутый оттиск лап.
Несколько раз пёс, ощерившись, срывался с лаем в сторону, но умудрённый опытом старик перехватывал его за кожаный ошейник.
– Тише, – осаживал его ярость старик. – Беду притащишь нам за хвост. Пусть ходит. Мы его не видим, он нас не видит. Пусть так и будет.
Но пёс не понимал мудрёных слов старика, но он запомнил этот запах и возненавидел его всем своим пёсьим нутром.
Солнечные дни месяцев рыбохода и заторов сменились затяжными дождями. Весь месяц гниения листвы вода лилась из серого брюха большой мохнатой тучи. Она улеглась на подошву изрезанных ветром западных гор и щедро одаривала жителей низины. Даже воздух сочился влагой. В редкие передышки, когда солнце отодвигало ленивую тучу и гладило промокшую землю тёплыми лучами, лес наполнялся вибрирующим звоном комариного писка и гудения мошкары.
В один из таких хмурых и пасмурных дней огонь в очаге мигнул и погас, расстилая паутину едкого дыма по чуму. Вода струилась по земле, превращаясь в потоки грязи, чавкала под ногами и никак не хотела уходить. Да и некуда ей было уходить, она была повсюду. Вверху, внизу, вокруг. Старик вздохнул и застучал огнивом. Искры сыпались на подготовленный сухой трут. Тот дымил, но никак не хотел разгораться. Старик в полголоса помянул духа огня.
Эйви, перепачканная сажей, стояла на четвереньках с другой стороны очага и с интересом смотрела за тщетными попытками деда. А он, не замечая её, ворчал себе под нос, остервенело чиркая кресалом по кремню. Пёс лежал на деревянном настиле пола, высунув нос за порог. Эйви чихнула, и трут, вспыхнув, опалил старику брови. Тот удивлено крякнул, похлопал себя ладонями по лицу и задул тлеющую косичку. Эйви рассмеялась весёлой игре и тоже хлопала ладошками себя по лицу. Но старик испугано вскочил и тревожно выглянул наружу. Он подозрительно оглядел притихший намокший лес. Вернувшись, он достал из напоясного кошеля горсть сухих трав и бросил в разгорающийся огонь. Едкий сизый чад заполонил чум. Незаметный сгусток тьмы выпорхнул из под настила и заметался, спасаясь от вездесущего дыма. Эйви закашлялась, а старик резко метнул тяжёлый нож в стремительную невесомую тень. Лезвие, разрубив клочок угольной тьмы, глубоко вошло в стойку чума и яростно дрожало. Старик вынул нож, вытер о сапог и хмуро вложил в ножны.
После того случая старик и начал подмечать, что девочка несёт в себе тепло. То ей на руку сядет лесная птица, то осторожный горностай спустится с дерева. А бывало, что идёт она по лесу, а деревья сами ветви отодвигают, чтобы не задеть малышку.
Раз она шла, поскользнулась на припорошённом снегом льду. Больно ударилась, упала, заревела. Старик поднял её и прижал к себе.
– Не плачь, моя маленькая Эйви.
Она обняла его руками за шею и прижалась к щеке:
– Икки, – всхлипнула она, назвав его по имени, и это было её первое слово. Улыбка не сходила с лица старика, пока он нёс её.
Шерстистый зверь перекатывался с боку на бок, поочерёдно подставляя их солнцу, а мир старика наполнился нескончаемым звоном вопроса «почему»:
– Деда, а почему Пёс не разговаривает? – девочка старалась оседлать сидящую собаку, а та крутилась и облизывала шершавым языком её лицо.
Старик, сидя на бревне, чинил рыбацкую сеть, вплетая новые нити из сухожилий животных, он с удивлённым прищуром посмотрел на играющую рядом Эйви.
– Не говорит? Он же пёс…
– Но птицы в лесу говорят, звери. Все говорят, а пёс нет. И олени нет. И комары.