Ёжики в ночи
Шрифт:
– А сейчас?– участливо поинтересовалась Портфелия.
– А-а, - горестно махнул рукой Джон.– Сейчас для прекрасной блондинки им и рубля жалко. На зарплату живем. А она у нас... Но не это даже главное. Раньше - на работу, как на праздник. Придешь, люди - хмурые, одинокие. А к концу - веселые все, парами расходятся. Сердце радуется. А теперь? Как сычи. Только смотрят друг на друга. Суп жрут.
Портфелия огляделась и прыснула, прикрывшись ладошкой:
– Точно, суп!
Джон явно забавлял ее, и она огорчилась, когда перерыв кончился, и его позвали на эстраду.
–
– Толик, миленький. Давай посидим еще, послушаем. Все равно же скоро закрывать будут. А спешить нам некуда. Ну?..
– Ладно, - согласился я, - тогда пойдем танцевать.
Джон опять подсел к нам.
– Все. Окончен бал. Пусть в тишине посидят.
– Нравится мне твоя работа, - усмехнулся я.
– Мне и самому, - не заметил он иронии.
– А жена вас не ревнует?– игриво спросила Портфелия.– Вас каждый день так поздно нет дома. А здесь столько женщин, и каждая старается быть красивой. Ведь так?
– Меня нельзя ревновать. Потому что я очень честный.
Портфелия прыснула снова.
– Нам пора, - напомнил я больше даже не от необходимости, а из ревности. Уж я-то знал, какой Джон честный.
– А куда вы?
– Какая бестактность, - деланно возмутился я, - особенно по отношению к девушке. Я всегда подозревал, что ты - толстокожая скотина.
– Да я только...– начал было он оправдываться, но я перебил его:
– Если серьезно, можешь себе представить, мы "идем на сенсацию". Как на медведя ходят. Ночное задание. Детектив. В традициях западной прессы, я насмешливо покосился в сторону Портфелии.– "Подвиг вахтера" или "Подпольный синдикат профессора Заплатина". Каково, а?
– Не паясничай, - вскинулась она, - я и сама не хочу идти, но ведь съест Маргаритища.
– Заплатин?– не слушая ее, переспросил Джон, как-то странно поглядывая на нас.– Погодите-ка, - пошарив по карманам, он достал бумажник, извлек из него сложенный вчетверо листик в клеточку, развернул, пробежал глазами и подал мне.– Взгляни.
Записка была написана очень аккуратно, словно каждую буковку вырисовывали отдельно:
"Женя. Не пытайся понять причину моей смерти, вряд ли тебе это удастся. Знай только, что она - во мне самом. Я ни о чем не жалею и никого не виню. Ничего тебе не завещаю и ни о чем не прошу. Только постарайся запомнить вот что: если будет тебе совсем худо, так худо, что впору лезть в петлю, повремени с этим. Обратись к профессору Заплатину. Прощай.
Любящий тебя Деда Слава."
– Странно, - подумал я вслух, возвращая записку.– С Заплатиным-то ясно: он твоего деда оперировал, я помню, был об этом как-то разговор. Видно, сдружились. Они же почти одного возраста. Но все равно, странная записка.
– Я не говорил, как он умер. Никому не говорил. Ни к чему это было, Джон замолчал в нерешительности, но после паузы все-таки продолжил.– Его в кресле нашли. За столом. На столе - записка. Написал ее и умер. От удушья. Экспертиза показала.
– Газ?
– Нет. И следов насилия нет. Доктор сказал - похоже, старик просто перестал дышать.
Над столиком зависла тишина.
– Кошмар какой-то, - не выдержала Портфелия.– Мальчики, о чем вы? Какая экспертиза? Какой дед?
– Мой дед, сказал Джон; а у меня в голове совсем некстати выплыл дурацкий анекдот: "Шел ежик по лесу. Забыл как дышать... и умер".
– Я с вами пойду, - решительно заявил Джон.
– Айда. Только вряд ли мы там что-нибудь интересное увидим.
– Пойдем скорее.– Джон нетерпеливо вскочил. Джон есть Джон: или хандрит, неделями находясь в полусонном состоянии, или носится, как угорелый, дрожа от возбуждения.
...К институту решили идти пешком, так как для "ночных незаконных операций" было все-таки слишком рано. На улице, как и всю неделю, было сыро, чуть-чуть моросил дождик. Я открыл зонтик, и мы попытались втиснуться под него. Но по-настоящему это удалось только Портфелии, так как она была в серединке. Мы с Джоном держали ее под руки и всю дорогу молчали, а она, напротив, болтала непрерывно. И о том, какая ужасная выдалась погода, и о том, какой, вообще, ужасный климат в наших краях, и о том, какая Маргаритище зверь, и о том, что быть начальником - дело неженское (им это противопоказано; а равноправия они не для того добивались, чтобы делать то, что им противопоказано), и о том, как она попала в нашу дурацкую газету...
Все это, или почти все, было чистейшей воды враньем и сплошным кокетством. Только для Джона. Ведь она прекрасно знает, что я прекрасно зная, как она, завалив во второй раз вступительные экзамены, умоляла Маргаритищу принять ее на работу "по призванию". Но, как бы там ни было, своей болтовней она добилась главного: Джон отвлекся от своих тяжелых мыслей, закурил и вновь стал поглядывать на нее с интересом.
Она притихла лишь тогда, когда мы миновали ворота институтской рощи, войдя в ее мокрую тьму, и двинулись мимо анатомического корпуса. Где-то неподалеку взвыла собака. Взвыла с такой ясно ощутимой тоской, что казалось, не собака это воет, а человек пытается подражать собаке. Портфелия еще крепче прижалась к нам.
И вот мы в нерешительности стоим перед дверью операционной.
– Ой, мальчики, пойдемте отсюда, а?..
Мы молча повернулись и, не глядя друг на друга, побрели по коридору к лестнице; мы чувствовали себя группой круглых идиотов.
Внезапно за нашими спинами раздался щелчок открываемой двери. Я оглянулся. Из операционной вышел грузный пожилой человек в белом халате. Он сдернул с ладоней резиновые перчатки, тщательно вытер потные руки о подол и тут увидел нас.
– Молодые люди, - громко, по-хозяйски, окликнул он.– Вам от меня что-то нужно? Рад служить. Да не стойте, как истуканы, идите-ка сюда.
Мы обменялись короткими беспомощными взглядами и подчинились.
Я, конечно, понял, что перед нами - профессор Заплатин. Но будь я художником, пиши я его портрет, я, наверное, назвал бы картину не "Профессор", не "Доктор", а "Сталевар" или даже "Человек, покоряющий сталь". Внешность у него такая. Очень загорелое (или от природы смуглое) широкое лицо с густыми, почти сросшимися черными бровями над глубоко посаженными глазами. Густые, почти совсем седые волосы зачесаны назад. А вот глаза-то подкачали: какие-то водянистые, белесые. Я бы даже сказал, белые. Не сталеваровские.