Ёжики в ночи
Шрифт:
Джон, сложив ноги по-турецки, сидел на диване и смотрел на меня так, словно уже не один час глядит так на дверь в ожидании чьего-либо появления. Скорее всего, так оно и есть.
– Был дождь?– спросил он вместо приветствия.
– Нет границ твоей проницательности.– Я был мокр, как ондатра.
– Значит, я спал.
– Вот вам и дедукция, и индукция...
– Все-таки свинья же я, - сказал Джон, без всякой связи с моими словами.
– Не смею спорить, - ответил я.– А Светка где?
– У матери. У моей. Помогает. Деда Слава умер.
Вот тебе и раз. Охоту острить разом отшибло. Я сел на диван. С Джоном мы с самого детства знакомы. В одном дворе росли. Отца у него не было, мать на работе круглые сутки пропадала - фактически одна в семье кормилица, - а воспитывал его, в основном, дед. И меня отчасти.
Деда Слава тоже работал. Но работал он у нас в школе - учителем зоологии и ботаники. Его комнатушка, примыкавшая к кабинету, была вопиюще интересным местом, и мы пропадали там целыми днями. Там росли маленькие пальмы и огромные, с руку величиной, огурцы. В клетках гуттаперчевыми мячиками катались белые мышки, и убегали от собственных хвостов стройные ящерки. В сетчатом террариуме, по-гафтовски поглядывая на нас, ползали змеи...
Были там и вовсе удивительные экземпляры. Например, семейство волосатых лягушек, которое жило в укрытой сеткой из камыша жестяной ванне, или наша любимица - крыса с двумя хвостами (мы так и звали ее "двухвостка")...
– Главное, больше года его не видел. Собираюсь все, а не захожу. Джон принялся грызть ногти.– Работа, работа... Совсем озверел.
Я дотянулся до пачки "Родопи" и закурил. Сказать мне было нечего. О его работе у меня особое мнение, но сейчас об этом не стоит.
Любите вы рассуждать. "Дети - наше продолжение..." - Под таким пренебрежительным "вы" Джон, как правило, подразумевает всю пишущую братию.– Чепуха. Нет продолжения. По идее, я - деда продолжение. А я не чувствую. Нет его во мне. И тем жутче. Умер он. Совсем, понимаешь. Без продолжения. А мне стыдно было. Даже не стыдно, а...– Он подыскивал точное выражение.– Неприятно. Я ж - "несбывшаяся надежда". Он же во мне Рихтера видел, как минимум...
Джон - музыкант. Клавишник в ресторане "Лукоморье".
– А я его месяца два назад встречал, - вспомнил я.– Он прекрасно выглядел. Бодрый такой, веселый старикан.
– Точно. После операции я его не узнавал. Как будто родился заново. Тогда я его и видел в последний раз.
Полтора года назад дед лежал в клинике мединститута. Моего института. Что-то у него было с головой.
Затушив сигарету, Джон сказал:
– Знаешь что. В кресло сядь. Полежать хочу.
– Да я, наверное, пойду, - заторопился я. Джон промолчал и лег. Значит я правильно понял: он хочет побыть один. Я натянул мокрую рубашку.
– Зачем заходил-то?– спросил он, не открывая глаз.
– Просто, хотел историю одну рассказать. На работе штука одна приключилась. Потом расскажу. Привет.
– Привет, - буркнул он и повернулся на бок лицом к стене.
...Ну вот мы с Лелей и в ресторане.
Песня кончилась, и Джон (совсем другой, оживший Джон), выбравшись из-за "Крумара", подсел за наш столик. Я всегда с удовольствием наблюдаю за тем, как он смотрит на женщин. Если на пути его взгляда поставить стоваттную лампочку, уверен, она вспыхнет, а возможно даже и перегорит. Но сегодня он превзошел себя: когда он глянул на мою спутницу (надо отметить, что перед "выходом в свет" Портфелия более чем тщательно поработала над своей внешностью - макияж, прическа "Взрыв на макаронной фабрике", почти полное отсутствие кожаной юбочки), у него даже челюсть отвалилась, а Портфелия инстинктивно потрогала верхнюю пуговичку кофточки, проверяя, не расстегнулась ли та.
– Офелия, - представил я.
– Точно, - простонал Джон.
– А это - Евгений Степанович...
– Можно просто: Джон, - уточнил он.
– Очень приятно, - потупила глазки Портфелия.
– Принес?– перешел я к делу.
– Да, ничего, - ответил Джон на какой-то другой, послышавшийся ему вопрос и закивал, не отрывая глаз от Портфелии.– Пока нормально.
Я хорошенько саданул его ногой под столиком, он подпрыгнул и, очнувшись, уставился на меня:
– Чего тебе?
– Принес, спрашиваю?
– Ну.
– Господи, ты, боже мой! Что - ну?
– Ну - значит, принес.
– Покажь.
Джон быстро смотался к низенькой эстраде и приволок оттуда дипломат. Из дипломата он извлек белую пенопластовую коробочку, открыл ее и вынул обещанное - японский, величиной с мыльницу диктофон "SANYO".
– Прелесть какая, - прошелестела Портфелия, трогая блестящую поверхность корпуса. Джон нажал одну из боковых клавишей.
– Сколько?– спросил я.
– Как договаривались - триста двадцать.
– Давай проверим, что ли.
– Джон пошевелил пальцами, а соответственно и клавишами под ними, и из-под его руки раздался мой сдавленный (а мне-то казалось, я спрашиваю небрежно) голос: "Сколько?" Джона: "Как договаривались - триста двадцать". Снова мой: "Давай проверим, что ли". Джон щелкнул клавишей "стоп".
– Порядок, - сказал я, вытаскивая из внутреннего кармана приготовленную пачку денег, - пересчитай.
– Неужели купишь?– сделала большие глаза Портфелия. Я хотел отшутиться, сказать что-нибудь такое, что сбило бы торжественность ее тона и еще более возвысило бы скромного меня, но персональный пижон, таящийся в каждом из нас, опередил меня:
– Ну конечно, Леля. В нашей работе - вещь незаменимая. На стороже твоем сейчас и испробуем.
– Да-а, - протянул Джон, добравшись до последней купюры, - "трудовая копейка". Бывает, считаешь, червончик к червончику льнет, да похрустывает. А тут - больше трояка бумажки нет. И те - как портянки.
Меня заело:
– Мы, понимаешь, Джон, лопатой деньги не гребем. Как некоторые.
– Что ли, как я? Когда это было?..– скорчил он мину.– Нынче-то дела безалкогольные. Это раньше "товарищ с Востока" шлеп об сцену четвертаком: "Генацвале, - дурачась, Джон произнес эту фразу с акцентом, скажи, чтобы все слышали: эта песня - от Гиви. Для прекрасной блондинки за соседним столиком..." И так - раз пятнадцать за вечер.