Ёжики в ночи

Буркин Юлий Сергеевич

– Дед был - что надо, - сокрушенно сказал Джон.

– Только масон. Или сектант, - влезла Светка.

– Ну, ты-то у нас все знаешь!
– огрызнулся Джон.

– Мне, Женечка, если хочешь знать, твоя мама сказала. Он в каком-то обществе был у Заплатина.

Когда прозвучала эта фамилия, в комнате словно вакуум образовался. Джон дрожащими пальцами принялся доставать из пачки сигарету.

– Снова начался бред, - заметил я.
– Женя, здесь только не кури. Мне спать тут, не люблю. Пойдем в коридор.

Мы вышли из квартиры, поднялись на площадку между этажами и уселись на подоконник. Закурили.

– Мне мать ничего не говорила, между прочим, - с обидой, по-моему, сказал Джон.

– Если честно, меня сейчас совсем другое беспокоит. Я решил сделать Офелии предложение. Но не могу решить - как: публично - сейчас, или потом - наедине.

– Потом, - буркнул Джон, уткнувшись в сигарету.

– Чего ты посуровел? Она что - тебе нравится?

– Как тебе сказать... Нравится. Очень даже. Только я-то при чем? За тебя рад.
– Он улыбнулся одними губами.
– Пойдем к ним.

В наше отсутствие Светка с Лелей явно не поладили. Они сидели, насупясь и не глядя друг на друга. Для разрядки Джон вновь разлил, и мы молча выпили. Я сел на пол перед креслом Портфелии у нее в ногах. Джон повернулся к Светке:

– Что тебе мать наплела?

В его отношении к деду было намного больше теплоты, чем к матери. И сейчас, когда свое брал хмель, Джон перестал этого стеснятся. Он продолжал:

– При жизни его то лжеученым, то вообще врагом народа выставляли. И бог знает, кем еще. А теперь?

Да, это так. В школе большинство учителей относилось к деду настороженно. Ведь был он бывшим "морганистом-менделистом-вейсманистом". И хотя с августовской сессии ВАСХНИЛ сорок восьмого года минули уже десятилетия, Вавилов реабилитирован, "лысенковщина" - осуждена, косые взгляды оставались.

Об этой самой сессии и о том, что Деда Слава - Владислав Степанович Матвеев - до того, как вынужден был приехать в нашу провинцию, работал в одной из ведущих лабораторий Ленинградского института цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР, мы, естественно, узнали уже потом, повзрослев. Но о механизме наследственности, о перспективах генетики он и тогда часто рассказывал нам, рассказывал горячо, и, забывая, что перед ним - дети, сбиваясь на совершенно непонятный для нас язык большой науки.

Он и внука своего назвал в честь науки (или лженауки?) евгеники.

Склад ума моего уже в те годы был довольно "филологическим", и мне претила идея "исправления человеческой природы", о которой нет-нет да и заговаривал Деда Слава...

– Кем же он посмертно стал?
– повторил вопрос Джон, неприязненно глядя на Светку. Ей, видно, стало не по себе:

– Да не знаю я ничего. Когда я мать твою успокаивала, говорила, мол, это могло произойти с ним в любой момент, он ведь не молодой был, болел серьезно и операцию тяжелую перенес... А она сказала, что в больницу он лег совершенно здоровым.

– Как так?
– удивился Джон.

– Когда он ложился, ей записку оставил. Сказал, что читать ее можно, только если с ним в больнице что-нибудь случится. Ну, а она, конечно, не удержалась и конверт вскрыла.
– Светка говорила виновато, сознавая, что разглашает чужой секрет.

– Узнаю любимую матушку, - хмыкнул Джон, - "активная жизненная позиция".

– И что же там было?
– забыв об обидах, нетерпеливо перебила его Портфелия.

– Там было сказано, что он здоров, а в больницу ложится по настоянию профессора Заплатина, который является руководителем какой-то организации. И записку эту нужно передать в КГБ.

– И почему же она не передала?
– поинтересовался я.

– Так ведь ничего плохого с ним не случилось. Выписался, пришел и забрал бумажку. Спросил еще, не прочитала ли; она призналась. А он: "Как видишь, дочка, со мной все в порядке, значит, я ошибался".

– Все опять выворачивается наизнанку, - заметил я.
– Еще пятнадцать минут назад я подозревал, что Заплатин занимается чем-то стратегически важным, и КГБ его охраняет от чужих глаз. А теперь выходит, все наоборот. Да, - вспомнил я, поймав на себе озадаченный взгляд Джона, - вы же ничего не знаете. Расскажи-ка им Леля.

После рассказа Портфелии о ее сегодняшних злоключениях, мы некоторое время молча переваривали полученный от нее и Светланы "информационный комплекс".

– Дверь на ремонте, стучать по телефону, - попытался Джон снять напряжение шуткой. Но мы оставались серьезными.

Я высказал предположение:

– Выходит, Леля, они тебя просто купили. Напугали специально, чтобы ты больше не в свои дела не лезла. Мы же политики все, как огня, боимся. Между прочим, непонятно почему. Сейчас, вроде, гласность, демократия. А мы все равно боимся.
– Я чувствовал, что под действием шампанского начинаю философствовать не по существу, но не мог остановиться.
– Вот они тебя и купили - прознали где-то про "Свободу" твою. Знают, на что давить.

– Похоже, - поддержал мою догадку Джон.

– А раз так, - продолжал я, окончательно уразумев, что, собственно, я хочу сказать, - что получается? Кто-то (вероятнее всего, Заплатин и компания) пугает нас КГБ. Что из этого следует? Что этот кто-то сам его боится. Недаром и Деда Слава наказывал записку именно туда передать. А раз так, нам нужно бегом бежать в этот самый комитет и обо всем, что знаем подробно рассказать. Знаем мы, правда, совсем немного, но у нас явно в руках какая-то ниточка. Вот пусть там ее и распутывают.

И вдруг (я даже подскочил от неожиданности) у меня за спиной раздался тихий голос:

– Ни в коем случае.

Джон ткнул пальцем в дальний угол комнаты: "Нарисовался!" Мы и забыли про пьяного Валеру. А сейчас он в позе лотоса восседал на диване, и в неверном мерцании свечи казался выходцем из средневековья: бледность, худоба, эспаньолка, черные вьющиеся локоны. Глаза черные, но взгляд почему-то кажется бесцветным. Белым. И ясно, что он абсолютно трезв.

– Кто вы?
– сдавленным голосом спросила Портфелия.