Ёжики в ночи
Шрифт:
Есть честная осень. Это грязь и слякоть; и холод, и ангина, и в комнате тускло, и на стуле пол-лимона. И есть вот такая - надрывная. Синяя и желтая. Под ногами - ш-ших, ш-ших - шелест.
Когда нам с Джоном было по четырнадцать, мы шлялись в такую погоду по городу и принюхивались. И когда чуяли запах горелых листьев, шли на этот зов. Если мы забредали далеко от дома, мы просто сидели на корточках возле дымящейся кучи, сидели до самой ночи и больше - молчали. И не знали, что это, возможно, - лучшее, что у нас когда-нибудь будет. Мы купались в запахах - запах костра, запах земли, запах паленой резины (Джон слишком близко к огню вытянул ноги в кедах), запах сырости, запах вечера, запах "завтра в школу", запах "это я"....
А если мы оказывались близко к дому, Джон (тогда он был еще "Жекой") бежал за гитарой. И появлялся еще один запах: лиловый запах струн.
...Помню жуткий вечер, когда пришел ко мне зареванный Жека: "Двухвостка сдохла". И как хоронили мы ее - я, он и Деда Слава - за деревянным туалетом на школьном дворе. Скорбно. Дед пытался успокоить нас, мол, нечего убиваться, крыса как крыса, он и другой какой-нибудь крысе второй хвост приживит. Но мы словно понимали, что хороним детство.
...Лиловый запах струн....
А ведь я влюбился в нашу Портфелию. Ей-богу. Странно: наш роман начался с конца. А вот сейчас, кажется, обретает начало. А она совсем не создана для любви. Слишком мало в ней женского, слишком много мальчишеского. Она красива, но красота эта - словно еле заметная паутинка на обычном в общем-то лице. Дунешь - и нет. Может быть, эта паутинка юность?
Сейчас эту светлую "золотую" осень я воспринимаю не как "последнюю улыбку лета", а как хитрость зимы, которая свою пилюлю хочет подсунуть нам в сахарной оболочке. А потом, в самый неожиданный момент скинет маску. А под маской - труп. Нет, я просто болен. Кашель душит меня ночами, а с утра пораньше сестричка вкатывает мне в задницу кубик пенициллина, и на койке я лежу по этому случаю строго на животе.
...Я решил забыть эту дурацкую кличку - "Портфелия". Последний день в больнице. Пришла она. Синее и желтое. Удивительно, но Офелии к лицу эта осень. Деревья похудели, стали стройнее. И она стала стройнее. В своем толстом сером свитере, как беспризорник из "Республики Шкид". И это очень красиво.
Она говорила про Джона. И неспроста. Оказывается...
Маргаритища стучит мне в стенку, я выглядываю из "умывальника", а на пороге - твой Джон. Представляешь? А Маргаритища, ты же ее знаешь, такая милая стала, такая отзывчивая; так и щебечет ему что-то о тяготах и высокой ответственности...
– Джон - симпатичный парень.
– Я стою на пороге, а она спрашивает у него: "Простите, из головы вылетело, на какой кафедре вы работаете?" А он отвечает: "Я не здесь служу". Она: "Служите?" Вы - военный?" "Нет, я - музыкант". Она аж задохнулась от романтики, а он: "В кабаке играю". И ухмыляется, рот до ушей.
– На него похоже. Кадр тот еще.
– Я на нее глянула, у нее, бедной, улыбка на лице застыла, а глазки бегают: "Какой позор! В кабаке! Какой ужас!.." Тут я вышла, говорю: "Можно мне на полчасика?" "Конечно, конечно, милая", - так вежливо, облезнуть можно. Но он нас перебил: "Да нет, я на минутку, тороплюсь очень. Я что хотел сказать: ты не могла бы вечером ко мне на работу заглянуть? Нужно очень".
– И что ты?
– Сказала, что приду. Меня Маргаритища потом весь день поедом ела.
– Представляю.
...Увидев ее, Джон привстал, махнул рукой - "привет", показал на столик перед самой сценой. Одно место там было свободно, табличка - "на заказе". Атмосфера чувствовалась совсем не разгульно-кабацкая, а какая-то "культурно-просветительная". Люди сидели, уверенные в том, что развлечением, весельем является уже само пребывание их в ресторане: вас обслуживают, вас вкусно кормят, для вас играют музыканты, а значит, вы, как одна из деталек этого механизма, просто обязаны исправно веселиться. Тем более, что все здесь так дорого, обидно было бы не "отработать" этих денег. И народ отрабатывал на всю катушку.
Перед самой сценой с каменными лицами плясало несколько разнополых младших научных сотрудников какого-то НИИ, отмечавшего тут замдиректорский юбилей. А ряд разнополых старших научных сотрудников усиленно питались, сидя за столиком по правую руку от Офелии.
За столиком слева сидели, потупясь, раскрашенные, как пасхальные яйца, школьницы; они чувствовали себя на верху блаженства, свято веруя, что находятся в злачном заведении. Они не понимали, что столь желанная ими "злачность" покинула эти стены рука об руку с алкоголем.
С Офелией сидели трое ребят-музыкантов из другого ресторана. Сегодня у них был первый день отпуска (обычно музыканты уходят в отпуск всей группой), и они пришли послушать игру коллег. Сначала Офелия прислушивалась к их разговору, но он вертелся вокруг "Ролландов", "Ямах", "Фендеров" и "Коргов", ей стало скучно, и она подумала о том, какие неожиданно недалекие люди эти музыканты.
Наконец, Джон объявил последний танец (николаевский "День рождения"), а когда песня кончилась, включил магнитофон и, соскочив со сцены, подошел к столику. Он прихватил с собой и стульчик с вращающимся сидением. Пожав музыкантам руки, он сел. Офелия обратила внимание на то, чего не заметила в редакции: он сильно похудел и выглядел в целом неважно.
– Значит, пришла все таки?
– А что стряслось?
– Особенного ничего, - глаза его становились все мягче, словно бы оттаивая, - одну вещь сказать надо.
Он замолчал, но она ждала, не нарушая паузы. И он сказал:
– Ты знаешь, кто я. И занимаюсь чем. И дела мои семейные... Толян тебе предложение сделал?– в лице его появилось что-то болезненное.
– Почему я должна отвечать тебе?
– Потому что я спрашиваю тебя, - повысил он голос, - сделал?
Музыканты за столиком разом смолкли и уставились на них. Офелию тянуло возмутиться, дескать, "кто позволил тебе разговаривать в таком тоне?!" но ей вовсе не хотелось скандала на людях. А может быть, Джон псих?
– Пойдем, потанцуем, - потянула она его за рукав подальше от заинтересованных взглядов. Он нехотя поднялся. Леонтьев пел про пассаж и вернисаж.
– Терпеть не могу Леонтьева, - сказала Офелия, чтобы что-то сказать.
– Я тоже, - отозвался Джон. И продолжил, - выходи за МЕНЯ замуж.– Он почему-то сделал ударение на слове "меня", словно хотел сказать: не за Леонтьева, а за меня.
Когда она шла сюда, она думала, что это связано с Заплатиным. Еще она допускала, что Джон просто решил ухлестнуть за ней вдали от Светки и заранее решила, что ничего у него не выйдет. Но сказанное им было так неожиданно и так серьезно, что она не нашлась, что ответить. Но он и не ждал ответа, он говорил: